Ему было сорок девять. Он ушел тихо. И я до сих пор терзаю себя за то, что не звонила ему сама, зная, что позвонит он.
Дальше похороны, туман, люди, прощания. Все ненастоящее. Какие-то женщины приходили и молча плакали в углу. Мужики курили на площадке и не спеша рассуждали о нем и о других…
Никакого священника. Отец сам попросил.
И женщина, с которой он жил. Рыженькая, хрупкая, обнимала меня за плечи и непонятно за что все время извинялась… А мать… Она поседела, осунулась, мяла в руках платочек. Как-то неумело, ненужно и поздно. Очень ч асто курила. И что-то бормотала.
Мне кажется, что она тоже все еще любила его, от чего ее предательство было еще более непонятным и лишним. Неумелым, что ли.
А я ходила с телефоном в руке, даже на похоронах.. Я боялась случайно пропустить его звонок.
Но уже пропустила.
И у меня до сих пор этот телефон.
И я до сих пор жду. А он так и не позвонил.
Четвертый день
Вокзал. Оббитые бордюры. Переполненные мусорки. Таксисты, которые смотрят на тебя, как вороны на падаль. Стайка вокзальных потаскух чирикала с патрулем. Какие-то люди с коробками, тюками и детьми. Группа спортсменов с веслами. Байдаро-каноечники. Интересно, как они перевозят лодки?
И запах усталых людей. С детства не переносил толпы, сборища и залы.
Вышел на перрон. Ветерок. Стук молотков по колесам. Закурил.
– Мужик, закурить есть? – спросил какой-то леший в грязной фуфайке.
– Нет. Вон киоск – иди купи.
– А может денег дашь?
– Пошел на хер.
Мужик отошел искать новую жертву.
Одиннадцатый вагон. Третье купе. Два невыспавшихся проводника в шинельках. В вагоне, на удивление, чисто.
Зашел. Метнул сумку на багажную полку. Заправил постель.
С кем, интересно, придется ехать? Все что угодно, только не дети. Дети в купе – это зло. Это хрен уснешь от их криков. А потом нельзя будет даже захрапеть, чтобы их не разбудить… Неприспособленные к транспортировке существа.
А вот и первый попутчик. Мужик лет сорока. Крепкий. Суровый.
– Никита. По работе, – доложился он. В принципе, это все, о чем мы с ним поговорили.
Через минуту он уже был на верхней полке, а через две уснул мертвецким сном.
А вот и остальные подтянулись. Супружеская пара. Лет по пятьдесят. У нее плоское лицо, маленькие поросячьи глаза, приплюснутый нос и губы с морщинками. Злые такие, вечно недовольные губы. Он сухопар. Лицо с желтизной. Очки. И бегающие глазенки. Перебросились парой слов. Я залез наверх. Они запихали свои вещи под полки.
Тонулись. Где-то через полчаса мужчина подсунул мне брошюру.
– Почитайте. Там столько нового! – причем, «столько» было сказано так увесисто, что мне стало не по себе. И не спроста. «Сторожевая Башня» – прочитал я на обложке. Какой идиотизм назвать так религиозный журнал. Лучше сразу «Вертухай». Не споемся.
– А вы уже нашли бога?
– А что же это за бог, если он теряется?
Мужичка слегка покоробило. Но он проглотил. Вместе с женой они развернули нехитрую снедь и принялись быстро крошить челюстями продукты. В купе материализовался зловещий дух чесночной колбасы. Еще через пятнадцать минут мужичок сбегал за чаем, уселся на полку и начал пространно рассуждать, разговаривая как бы с собой, о несправедливости мира, сатане, его роли в истории человечества и его пособниках.
– Жиды захватили все. Где деньги – там еврей. Любой академик – из ихних. Во власти тоже они. Мордехаи и Шацы! А нормальный человек горбаться до скончания дней своих и умирай в забвении…
Судя по татуировкам, горбатился он в основном по хазам, малинам и тюрьмам. Пахарь. Надо будет не выпускать из виду кошель и телефон.
– Вы согласны? – спросил он меня.
– Нет.
– Почему это? – глазенки забегали, ручонки затряслись в предвкушении дискуссии.
– Потому что я еврей, – спокойно ответил я и спустился с полки. – Пойду перекурю.
Я четко слышал за спиной, когда выходил из купе, как он прошипел своей старухе: «Что я тебе говорил? И здесь они». Милые люди.
Прошел в тамбур. Прохладно. Решил сходить в вагон-ресторан. Спонтанно и неожиданно для себя. Я перешел в соседний вагон и двинулся в сторону головы состава.
В наушниках запиливал ситарный риф Paint it Black.
Из купе вывалилась баба лет тридцати пяти. Густые черные волосы, собранные резинкой на макушке, серый свитер, какие-то розовые подштанники. Два зуба золотые. Неухоженные, будто только из холодной воды, руки. Перегородила дорогу.
– Мужчина!
Началось. Пьяное облако позора.
– Да.
– Вы там не шансон слушаете? Ик.
– Нет. «Роллинг Стоунз».
– А что, шансон не нравится?
– Нет. Не нравится. Разрешите пройти.
Остановилась. Собрала растекшиеся по щекам глазенки.
– А если нет, то че? Врежешь мне?
– По обстоятельствам. Дайте пройти.
Бабенку вмиг развернуло. Крикнула:
– Руслан! Тут мужик – того!
Из купе высунулся мужичок в майке и шортах, с заспанным лицом.
– Роза, что ты орешь?
– Представь. Мужика спрашиваю, он шансон любит или нет, а он говорит – нет. Я говорю не пойдешь никуда, а он «Врежу!» Это разве со мной так можно!
Я напрягся. Не люблю такие эпизоды. Но если что – толкну бабу посильнее, может, и сшибет бойца с ног.
– Иди в купе, а то я тебе сейчас врежу. Извини, мужик, сам понимаешь, сорвалась баба.
– Понимаю.
Мужик протянул краба. Пожали и разошлись. А вот и вагон-ресторан.
Занято три столика. За первым, справа от входа, сидели две женщины лет сорока устало-купеческого вида. На столе стояла водка и соленые огурцы с квашеной капустой. Лица красны от солнца и угрюмы. Явно ездили за товаром.
У самой стойки сидели три мужичка и, негромко похохатывая, глотали пивко.
А вот в середине, по правому борту, сидела она. Черное платье с длинным рукавом. Легкий газовый шарфик. Коньяк, кофе, лимон. Лицо светлое, лоб открытый. Облокотившись на стол смотрит в окно.
– Здравствуйте.
– Добрый день.
– Меня зовут Глеб. Я могу к вам присоединиться?
На секунду подняла глаза. Серые. Оценила на лету.
