Папины новости, понятно, что в виде дайджеста, достигали и дачи. И Викешка уже дважды орал в мобильный: дядя Тимур герой, правда герой – как Геракл? И что-то ведь надо было ему на это сказать. Говорила: не знаю, вернется и сам тебе все расскажет. А ребеныш взахлеб: вернется с войны, да, с войны? мне все так круто завидуют, у них никто на войну не пошел! Говорила: и у нас никто не пошел, мы не знаем, где дядя Тимур, а вдруг он поехал к теплому морю и забыл взять с собой телефон?
От жесткости собственных интонаций сводило скулы. Но по-другому не получалось. Казалось, он сам напрашивается на тумаки. Казалось, он вырастет, поумнеет, они его заберут, обложат со всех сторон любовью, и он все поймет. Поймет и простит. Или не простит, как Тимур, – и тогда… Этот страх не получалось додумать. Он чиркал во тьме ломкой спичкой без вспышки, оставляя по себе только легкий царапающий озноб. Чтобы спичка не разгорелась, Лиза была готова на многое. Когда Кан ближе к ночи написал ей: «зайду?» – показалось, на очень многое. Дофамин с эндорфином в ее организме были сейчас на нуле. И ничего, кроме секса, не смогло бы поднять их до необходимых высот. Необходимых не ей, а всему их разваливавшемуся семейству. Это была такая крутая отмазка, что пальцы уже пробили: ага! – а лобные доли еще не включились. Впрочем, зачем сейчас лобные доли? Если выпить немного траппы, какой-то аспирант недавно привез отцу, и честно себе сказать: да, Юлий Юльевич – это не про любовь, но и секс далеко не всегда про любовь, как и браслет из хризолита, из артефакта… Да-да, Лизалето, он тоже не про любовь, он – про старческую витальность в ее терминальной стадии. Если такого термина нет – пусть будет. Явление – вот же оно. И уже прислало две эсэмэски: открой; ты где? звоню, открой.
Бедный Кан знать не знал про родительскую квартиру и ломился туда, куда ломиться привык. И отключила в мобильнике звук – своевременно. Трубка беззвучно запрыгала на столешнице, маленькая и верткая, будто Ю-Ю. И это, надо признаться, реально бодрило. Разложить эту бодрость на составляющие с ходу не получилось. А когда развешивала на лоджии Марусину стирку – все эти трусики с микки-маусами, маечки с сердечками, шортики с бантами – Сергиевич если уж выбирал, то самую мимимишную хренотень, – вдруг решила, что эта бодрость про закрытый гештальт. И что приехала она в Москву еще и за этим. И полночи переписывалась с Шаталиным, никогда ему особо не симпатизировала, а тут они, как близнецы-потеряшки, нашли друг друга в фейсбучном чате и радовались, что совпадают во всем: Крым – геморрой, Донбасс – роковые яйца, отток инвестиций и санкции – для экономики это начало конца. И еще пообещали друг другу делиться всем, что узнают: сколько погибло под Иловайском, правда ли, что наша артиллерия работает по украинским военным, впритык подойдя к границе… Антон тоже читал об этом в сетях, но полагал, что надежный источник – только снимки из космоса, и с окончательными выводами советовал подождать. Про Натушу ни слова, про брата Тимура тоже. И это было так классно – вести с неприступным, а порой и спесивым Шаталиным настоящий мужской разговор.
А утром прорезался Кан: ты спрашивала, что я думаю о принадлежности Крыма. Как палеоантрополог отвечаю: первыми гоминидами на полуострове были неандертальцы, обосновавшиеся здесь около ста тысяч лет назад. Когда и если биоэтический императив станет основной заповедью человечества (а генная инженерия, уж поверь мне, к тому времени сможет все), я первый встану на одиночный пикет с плакатом «Вернем Крым Homo neanderthalensis! Неандертальская весна – весне дорогу!». Ответил, удовлетворена? Однако учти, что Европу им тоже придется вернуть, это их колыбель, не наша.
Но теперь пришла Лизина очередь промолчать. А тем более без звонка объявились мама с Викешкой, случилась оказия – и рванули. Петя Осьминский сам предложил… Большую часть вещей заперли в доме – в надежде на скорое папино возвращение, приехали налегке, правда, Петин багажник все равно оказался забит под завязку: немного варенья, немного соленья, в огромной корзине георгины и гладиолусы, для лучшей сохранности пересыпанные травой, – скоро в школу, три дня не срок, долежат. Петя, который был младше Лизы на девять лет, которого в их детских затеях и в расчет-то не брали, разве что по приколу усадить в велосипедный багажник – Ярик своего полуслепого кота, а Натуша сопливого Петю, ей, как старшей, его иногда доверяли, – и вот уже этот Петя красавчик, дипломник, метр девяносто три, является на внедорожнике с георгиевской ленточкой на антенне, таскает к ним в дом соленья-варенья, развязно поглядывает в вырез ее футболки, а когда она наклоняется поставить баул, сует в ее задний карман визитку и похлопывает – как бы визитку, как бы джинсовый Лизин карман. А когда она зло разгибается, с милой улыбочкой приглашает к ним в автосервис, сделаем в лучшем виде, карточку я тебе положил. И с той же саблезубой улыбкой: а в Европе прикольно? Сказала: нормально. А он, сложив из пальцев козу: ну они хоть в теме, что русские идут?
И все это было бы туда-сюда, одним Тимуром на свете больше (говно вопрос, как сказал бы тот же Орлов), но, когда Петя в своей красной рубахе и белых льняных штанах наконец от них ушагал, развинченно, самоуверенно, длинноного, в начавшейся суматохе – растыкивание вещей, стирка, готовка, отмывание Викентия от тонн летней грязи, оттаскивание его от Маруси, а Маруси – от детского планшета, – мама между прочим сказала, что диплом для Петечки подрядился писать отец. Не поверила:
– Чей отец?
– Твой отец, Осьминские попросили, а ты же знаешь нашего папу, он не смог отказать.
Спросила негромко и как будто без вызова: и за сколько наш папа не смог отказать? А в ответ прилетело слезоточивой гранатой: за трехмесячный абонемент в бассейн – для Викеши!
И Викентий тут же прижался к бабуле, обнял, уткнулся носом в живот. Бабуля вспыхнула маковым цветом и ласково потаскала зубами его вихор на макушке. Загляденье, как ладно эти двое были друг к другу пригнаны! Настолько, что в ожидании дедули – где-то он с Элей на лишние сутки завяз – растерялись невероятно, но виду не подавали и все двадцать четыре часа, как встречно заваливающиеся заборы, маленький и большой, поддерживали друг друга: а мы какую кашку сегодня варим на завтрак? а на какой мы сегодня площадке гуляем? а мы сегодня рисуем фломастерами или карандашами? а мы ведь не будем сердиться и плакать, если дедуля не успеет к первому сентября?
Дедуля успел – за час с небольшим до их выхода в школу. Небритый, осунувшийся, с глазами, выцветшими до голубизны, смотревшими поверх или мимо. Вязко сказал, что под Тулой сломался – ночь, чисто поле, вокруг ни души. Довспоминался до Семена Петровича Мещерякова, только вместо клистира в наличии имелся столь же бесполезный компрессор для шин. Достал из кармана двух петушков, мутных, поплывших, видимо, сразу же за Ростовом. Сунул Викешке, сунул Марусе. Такое себе нормальное возвращение алкаша после долгой отлучки. Лизу буквально вдавило в стену. А у мамы самым обыденным образом получилось налить ему чай, словно он только вышел из спальни. И, пока размешивал в чашке сахар, который забыл туда положить, – грозно, будто звонил в стопудовый колокол, – мама делала бутерброды: в палец сыра, в два колбасы. И папа глотал их один за другим, почти не прожевывая. А потом уселся за комп, и пока не прочел в нем все новости про Иловайский котел, какие-то – вслух: силовики оставили луганский аэропорт, десантники отступили под натиском танков, большинство военных, которые пытались покинуть город, погибли или в плену, – и пока не решил, что это конец войне, потому что это конец украинской армии, к Викешке не обернулся, хотя тот и безостановочно ныл: ну идем же, ну мы же так опоздаем!
