Записка от Кана лежала в почтовом ящике, наверно, с неделю. И, значит, столько же провисел в тайнике браслет. Они пришли с Марусей полить цветы и поиграть в оставленные Викешкой игрушки – слава богу, на эти, из первого детства, он уже не претендовал. Записка, как парус, белела в пестром море рекламного спама. Обычно разболтанный канский почерк на этот раз был старательно-строг: Лизалето, Лизагдето, Лизавето…
Каждое слово будто маленькая поэма, это было так неожиданно и так классно. А еще в записке оказался план ее лестничной клетки и стрелка жирным красным зигзагом. Лифт ехал медленно, как никогда. Я – Лиза-лето… Сердце влепилось в горло, словно хотело дышать само, вырваться и дышать. За дверцей, скрывавшей электрический счетчик, на разогнутой скрепке и бечеве, никому не заметный, ей одной, обнаружился коробок, склеенный из картона. Маруся нетерпеливо прижалась к их хлипкой дерматиновой двери, засопела, надавила плечом.
Из коробочки на ладонь выскользнул, показалось, денисовский, доисторический, крошечный, как раз на ее запястье, бликующий, будто тополь в июле, хлоритолитовый? хризолитовый? артефакт? – нет, конечно, его точная копия, но которую надо ведь было, сделав эскиз, заказать. Господи, что за безумный старик! И что же со всем этим делать?
На ее изумленное «очуметь» Кан ответил через мгновение: «увижу?». И так это было просто и искренне, а главное – так не по-кански, что Лиза на час замолчала, катала с Марусей вагончики, неработающая железная дорога сводила детку с ума: она свистела за паровозик, поскрипывала за дрезину, чухчухала за колеса и смешно пощелкивала за светофор. Двуязычная детка, в полтора совсем еще не говорившая, подражала всему, что умеет звучать, с гениальностью попугая. А потом они долго собирали из растерянных пазлов и кубиков что-то принципиально несобираемое, вот прямо как жизнь: пока не умрешь, картинки не сложишь, а умрешь – и подавно. И никак не могла понять, про что этот день, и месяц, и год, ведь нельзя же всю жизнь прожить ни о чем. Даже часа нельзя! Потому что из этого «ни о чем» невозможно хоть что-то ответить Кану. Невозможно, а нужно. И написала: однажды, на детской площадке… И следом, чтобы прогнать серьез: а правда, что ДНК человека и листового салата совпадают на 30 %, и значит ли это, что всем лучшим в себе мы обязаны листовому салату?
Папа с Элей искали Тимура семь бесконечных дней – по его ростовским координатам (Лена Ж. что-то смогла нарыть), по так называемым «точкам сбора» и ветеранским организациям, даже на остров посреди Дона заплыли, где на турбазе тренировали перед заброской будущих ополченцев: кроссы, работа с картами, разминирование. Узнав, что на острове Тимура никто не видел, папа был обнадежен до слез. Но потом оказалось, что через турбазу в новоявленные республики попадали немногие – была дорога прямей, через какой-нибудь небольшой городок недалеко от границы, где тебя по звонку подхватывал проводник, если ты заранее с ним списался. В этом случае о твоем настоящем имени не могло быть и речи, то есть Тимур уже из Москвы мог выехать с позывным – нс ним затеряться.
Маме отец писал сухо: поселился в однокомнатном полулюксе, еда пристойная, за пределы города, как и обещал, ни ногой, Ростов живет мирной жизнью: ловит рыбу, затаривается пивком, ничего прифронтового, главная новость – это отсутствие новостей, что само по себе неплохо. Мама писала в ответ еще сдержанней, как будто не столько для папиных, сколько для Элиных глаз: начинай день с овсянки, ты сегодня пил омник? у вас завтра + 36, всегда имей при себе запас воды.
Лизе же папа слал непривычно длинные мейлы. Если в эсэмэсках, отправленных маме, ростовчане нейтрально ловили рыбу, в письмах они это делали, не повернув головы вслед машине, куда только что погрузились девятеро мужичков в камуфляже, которые ехали всякому ясно куда. Лизе он написал и про 1602-й госпиталь в микрорайоне со странным названием Военвед и моргом при нем, из-за чего с Элей случилась истерика – только от слова «морг». На территорию госпиталя (военный, закрытый) получилось попасть на четвертый день безуспешных попыток, в кафешке гостиницы познакомились с женщиной, которая ходила в этот госпиталь к сыну… И он заказал для них с Элей пропуск «за небольшую мзду» как своим дяде с тетей. И папа украдкой ходил по палатам и показывал Тимкины фото тем, кого на неделе перебросили из Новороссии (как-то уж слишком легко он подхватил это слово!). А Эля по-тихому сунула фоточку санитарке, чтобы тоже начать разговор. Спросила, как часто сюда привозят живых и что, неживых сюда же? А санитарка ей: да, милая, да, и регулярно, в мае, бывало, рефрижератор битком, а как ты хотела, моя хорошая, не бирюльки – война, по-другому фашиста не раздавить, только навалиться всем миром! Слово за слово, Эля уже валидол под язык, спрашивает: небось, твои мужики тоже там? На что санитарка даже как будто с обидой: мои все при деле, все выученные, все трое, а не будет работы, тогда, почему же, может, и подрядятся.
В приграничье, писал отец, цинизм этой войны очевидней – местным, безусловно, но только не Эле… Ходили в собор Рождества Богородицы, помпезностью схожий с нашим храмом Христа Спасителя (они ведь почти ровесники, и архитектор тот же) – заказали молебен за здравие. Купили уникальный, как утверждает Эля, «Молитвослов на всякую потребу» с девятнадцатью молитвами «О православных воинах и армии». И еще на базаре (тут говорят «базар») рядом с собором – ксеру «Молитвы перед сражением», разрешенную к печати Московской духовной цензурой 27 октября 1914 года.
Но за удивлением таилось и что-то другое, смутное, что хотелось задернуть усмешкой – от Лизы, от самого себя? Какая-то Эля из Пенсионного фонда, из прошлого века, из небытия – а вот поди же, ему почему-то важно, что она утверждает.
В новом письме отец пересказывал свой разговор с военным – возле госпиталя, их туда с Элей потянуло и на следующий день. Военный был в больничной одежде, на костылях, без ноги, кого-то встречал около проходной. Но выправка была ощутима и в его состоянии поражала. Попросил закурить, про Тимура сказал: три недели – вообще не срок, тем более если парень – неопытный москвичок, поехал с хлипким смартфоном – вот тебе и разгадка, ты обязан был ему обеспечить противоударный, с усиленной батареей, для двух сим-карт. И папа этим упреком опять обнадежился. Пока военный ему не сказал, что бардак там такой, сброд такой, на «двухсотых», «трехсотых» и на бегунков начальство до пятидесяти процентов закладывает, ибо туда по-хорошему армию надо вводить, а не сидеть одной жопой на двух поездах, несущихся навстречу друг другу, все равно нам с Обамкой войну воевать, НАТО нам уже в гланды дышит! А потом к нему друг приехал с набитой спортивной сумкой, из которой торчала палка дорогой колбасы, похожая на противотанковый ручник. И военный повесил сумку себе на живот и неловко запрыгал, семеня костылями, чтобы не потерять равновесия. А папа смотрел ему вслед из проходной, как он уменьшается в раме двери и солнце засвечивает его фигуру, будто в финале хорошего старого фильма с выстраданным счастливым концом: герой выжил, жена его дождалась, оттого и ольха на заднем плане, как девчонка монистом, играет листвой. Как это бывает только на юге, который для северянина всегда – отпуск, молодость, счастье, ворованный виноград, украденные поцелуи. А для этого старшего лейтенантика (вряд ли он дослужился до капитана) – крушение на взлете… Папа еще не понял, что его сотрясают рыдания, а предусмотрительная Эля уже пыталась увести его от двери и усадить на стул.
