И когда изменилось все – Лиза только в Германии поняла, почему говорят «другой воздух»: в Нордхаузене он оказался до рези прозрачным, пахнувшим свежим, на солнце высушенным бельем, гулким, полнившимся, будто шорохом гравия, малопонятной упругой речью, – тут-то Саня и взялся за дело, мужское, жесткое, победительное. Что называется, нашел время и место.
Попасть в Германию можно было лишь по студенческой визе. При их скромном бэкграунде (у Сани – неполное высшее, у Лизы – полное, но заочное, у обоих немецкий в анамнезе, но только Саня успел его за лето неслабо, до уровня Bi, нагнать) обучение, ясное дело, начали с языка, каждый в своей весовой категории, каждый в меру своих амбиций. У Лизы не было никаких. Жили бедно и тесно, в маленькой студии под крышей, со скошенным потолком, съедавшим еще половину пространства – без кислорода было непросто, но тепло следовало беречь, как и воду, так что окно открывали на пять минут в день, под душем по-московски тоже не зависали. За Интернет платили по симке – в силу особенностей временного проживания, так что в ответ на любое мало-мальски серьезное проникновение в Сеть еврики улетали со скоростью, для скромных немецких студентов весьма ощутимой.
Но труднее всего в ту осень им было друг с другом, с подрастающим Лизиным животом и дискотекой, которую в нем затевала чаще всего среди ночи их крошка, на УЗИ оказавшаяся Марусей… А еще – с раздельным сбором стекла, к раздельному сбору прочих отходов Саня, чертыхаясь, но все же привык, сортировать же по цвету бутылки считал унижением и насмешкой над здравым смыслом. А соседи всё видели и сначала приклеивали им записки на дверь: битте шон… Но поскольку это не помогало – Саня умел упереться рогом именно там, где следовало вильнуть хвостом, – соседи пожаловались хаусмастеру. И вот уже сухонький, настороженный старичок, не перешагивая порога, по-кошачьи посверкивал из коридора двумя искусственными хрусталиками. И ровным голосом сообщал, что после следующей жалобы будет вынужден появиться в сопровождении полицейского. И еще уточнил, понимает ли Саня значение слова «polizist». Слава богу, значение этого слова Саня понял еще в Москве, и вопрос с сортировкой стекла был наконец решен. Но еще несколько вечеров муж сотрясал считанные кубометры пространства – и тесный Марусин мирок, отчего детка затусила в нем не по-детски, – монологами про этот их гребаный орднунг, который им вместо всего, вместо свободы тоже, а иначе бы они не делали из мусора банки для пива, у него не спрося, ни у кого вообще не спрося, хотят ли люди квасить из того же куска алюминия по сотому разу! А для Лизы экология давно была темой – с той минуты, когда их географ, он же граф Гео, астеничный молодой человек в джинсах и пиджаке (тогда для учителя это было смело), показал им картинку с Эверестом из мусора и сказал: если вы доживете до семидесяти пяти, то оставите по себе вот такой вышины «египетскую пирамиду», каждый из нас прибавляет к своей от одного до полутора килограммов в день! Вы можете не оставить после себя ничего – ни посаженного дерева, ни написанной книги, ни сына, ни верного ученика, – но пирамиду весом – кто-нибудь уже сосчитал, во сколько тонн? – оставит после себя каждый! А теперь давайте разложим дело наших рук, нашего аппетита, нашей страсти к сверхпотреблению на составляющие и вместе подумаем, как мы можем помочь земле справиться с этой бедой. Естественно, Граф был самой долгой и самой ее безответной любовью.
В Сане же особенно убивало то, что его мироздание было плоским, незыблемо покоилось на трех слонах, но при этом мысль о слонах – чем они живы, не надорвутся ли ношей – в Санин разум не проникала. И от этого надо было регулярно куда-то сбегать. Их городок обойти можно было за день, выучить назубок – за три. И хотя он все еще радовал солнцем, прострелами длинных улиц, плиточной кладкой дорог, деревьями в рыжей листве, стоявшими, будто дети в манеже, в высоких железных оградках, и знакомо, как в детстве, покрякивавшим трамваем, деться в нем было особенно некуда. Жить получалось от скайпа до скайпа: но Викешка поворачивал голову к камере лишь после долгих молений бабули и деда, хмуро произносил «я в порядке» – и снова царапал фломастерами ватманский лист. А еще получалось от эсэмэски до эсэмэски. Но и Ююшенька тоже не баловал, писал редко и ни о чем: «В Москве дождь, возле вашего подъезда вырыли канаву, закопал в нее виноградную косточку, расти большая». Или так, например: «Сидел на нашей скамье. Кэррот приволокла в зубах палку и спросила: где все – та девочка, тот мальчик?» Или совсем уже на японский манер: «Клен в окне облетел. Долго смотрел на луну. Веткопись». Такой вот минимализм раз в две недели, только будивший голод и этим зливший. А однажды прислал ссылку на видеоинтервью. Так обнаружилось, что он отпустил усы, а голову обрил наголо. Это был неожиданный подростковый жест. И Лиза долго гадала, имеет ли он отношение к их разрыву, к ее отъезду, не крик ли это ей вслед: я крутой и абсолютно не старый. Или, наоборот, столь кардинальными переменами Кан обязан какой-нибудь новой подруге с колечком в носу? Из того, что он говорил в интервью (не говорил, а нудел), не запомнила ничего, а только нежно-лиловый свитер, обритую черепушку и то, как это дурацкое сочетание фонило.
Вряд ли Саня читал ее мысли, но, живя в такой тесноте, уж совсем заслониться было трудно. Однажды он застал ее за чтением канской записки, отчего она глупо вспыхнула и заслонила экран. Однажды, когда его не было дома, она включила Ююшино интервью, чтобы девочка в животе (тогда она еще называлась Мартой) для чего-то знала и этот голос… А Саня, забывший дома контейнер с едой, вдруг резко вернулся. Итогом – но Лиза не сразу связала причину со следствием – стала Санина выдумка читать русскую классику вслух, потому что… Набор доводов каждый вечер менялся: они теряют один язык, толком не обретя другой; им нужно учиться быть вместе не только физически, айв интеллектуальном плане; русская классика – его постыдный пробел; маленькая Алиса (он был уверен тогда, что они назовут Марусю Алисой, потому что Алиса – это Александр плюс Лиза) должна впитать в себя не только европейскую музыку (надевая наушники на живот, Лиза ставила крошке Рамо, Вивальди и Генделя), но и мелодику русской речи…
В ту бесконечную осень, не по-московски долгую и прозрачную, но с такими же темными вечерами, нахлобученными на их городишко до самых бровей, они начали с «Хаджи-Мурата», но муж вскоре счел его уныло-подробным, перескочили на Бунина, однако и в нем Сергиевич легко обнаружил изъян (неестественности-напыщенности), так что на пятый примерно вечер они читали уже пришедшую заказной бандеролью «Лолиту». Лиза видела только английский фильм с грубоватой, крупноногой девахой – и подвоха не заподозрила. В романе ей поначалу нравилось все: сама его дрожь и то, как терпкие замечания, едкие каламбуры, сквозь лупу увиденные подробности тонут в рокоте аллитераций. И то, как парча блестких слов пядь за пядью покрывает воспоминания, лица, тела, дома, улицы, тайные помыслы, фотографии, безделушки, пейзажи, побеждая реальность, как может победить ее только лишайник, золотистый, слоистый, расползающийся по земле и деревьям, заборам, камням и домам. Это была не просто большая литература, а светящийся сгусток ее вещества – почему-то день ото дня Лизе все чаще приходилось это себе повторять… делать все большие паузы, потому что дыхание сбивалось, и отчаянно смаковать первое, что выхватывал глаз: «… в нашем чугунно-решетчатом мире причин и следствий…» – как же это фантастически емко: цивилизация (техника) и культура (логика) уместились в одной полуфразе!.. Бог знает что она городила, потому что перед чугунно-решетчатым миром и сразу следом за ним шла речь о стайке нимфеток и мужском содрогании, тайно выкраденном Г.Г., теперь размышляющим: не отразится ли оно на их будущем?
