За голубем, ясное дело, прилетела голубка Марта… Нужно было идти к отцу. А ее с головой накрыло: тайна, связывающая двоих в одно… – а что, если он всерьез? – священна! Вышла в зал, который почему-то тоже был полон старух, разряженных, сухопарых, мявшихся возле длинного сервированного стола. Пробилась сквозь чащу их хлестких духов. Проверила, нет ли чего в мобильном. Неужели ей было мало тайны, связывающей в одно?
Папа ел в одиночестве, кажется, для гомункулуса заказанное жаркое. Лиза потыкала вилкой форель, но притронуться к ней не могла… На часах было пять – самое время отправиться в сад за Викешкой, за его целительным «мумс!», за просто сопением рядом… Но папа вдруг начал, и стало понятно, что это надолго, про Тимура, который, безусловно, в чем-то и прав… своей горячечной мальчишеской правотой. – Пап, не надо! – Но это правда, Тимур раскопал то, что они с мамой никогда особо не афишировали – его работу за серые деньги, то есть не облагаемые налогом, отсюда, собственно, и статья УК, однако разочаровало Тимура, вероятней всего, не это… – Царапыч, я тебя умоляю! – Дело в том, что их, так сказать, шарашка, практически без труда находимая поисковиком по запросу «диссертация под ключ», выполняет не только эти заказы, и он бы хотел, чтобы Лиза ему поверила, а различные! – Да боже ты мой, она ему верит, конечно! – Но именно «диссертаций под ключ», как это воображает Тимур, он не изготовил ни разу в жизни, ни одной, никогда, а только работы для иностранных студентов, страдавших из-за слабого знания языка, главным образом из Вьетнама, Китая и нескольких африканских стран, да, в этом он грешен, но если в России профессор – что говорить о доценте? – получает с дворником наравне… в то время как в нищей Индии – почти семь с половиной тысяч долларов – в месяц, милый мой друг, в Южной Африке – ежемесячно более девяти тысяч баксов!..
Нужно было идти, а Лиза никак не могла поймать его взгляд, может быть, потому, что он продолжал объясняться с Тимуром, и, чтобы не расстроиться еще из-за этого, потихоньку переложила мобильный со стола на коленку и написала Натуше: «Антоха летает?» Она бы и Кану сейчас что-нибудь написала и уже почти придумала что, но тут папа зачем-то стал цитировать Далай-ламу XIV, сказавшего: «Делитесь своими знаниями – это способ достичь бессмертия», – и это несколько напрягло. Потому что Далай-лама ведь не сказал, что делиться надо за деньги. Кажется, эта мысль кольнула и папу. Он даже лицо руками закрыл:
– Что я несу?
Было самое время его обнять: я люблю тебя… помолчать и шепнуть: нам пора. Но телефон запищал чепухой – Натушиной эсэмэской: летает! фанерой!!! – и момент был упущен. А потом грянул хор, настоящий, многоголосый. Показалось, что из колонок, но нет, это пели вытянувшиеся по струнке старухи: «Многая лета», каждая, целясь, словно вибрирующей стрелой, в бегущего к ним смешного, толстого и текучего, как колобок, старика. Когда до хористок осталось несколько столиков, дедушка замер, тряхнул головой, вскинул руки… И старухи грянули вновь, дружнее и звонче, в первой части ускорившись, а потом, вслед за плавностью дирижерских рук кантиленно разлившись, раздвинув стены, отменив потолок – а на потолке-то, Лиза только сейчас заметила, были небо и облака, как в какой-нибудь псевдобарочной усадьбе, только ангелов не хватало, – и тянули, тянули, пока старик не подпрыгнул, словно за мухой, и пухлой ладошкой не ухватил гаснущий звук. Аплодисменты, откуда-то вынырнувшая корзина с цветами, слезы, которые старухи утирали украдкой, а одна, самая из них пышнотелая, от души всхлипывала в платок. Лизина подопечная в вязаной шали то ли била ее, то ли гладила по плечу непослушной рукой… Смолкнув, старухи тут же сделались анемичными и составленными из отдельных частей: у одной нелепо торчал остренький подбородок, у другой рот распирала вставная челюсть, над третьей неподогнанно возвышался черный парик… Босх и Данте в одном флаконе и в нем же – ад, чистилище, рай и бесконечная Лизина жизнь впереди, а у старух с повисшими щечками, но еще сверкающими глазами – конечная и удавшаяся или по крайней мере осмысленно прожитая, а иначе бы они не пели так, они бы вообще не пели, голос – это ведь свет, только живущий внутри.
Официант положил рядом с папой счет на маленьком круглом подносе. Старушенции без предупреждения и отмашки грянули «Гаудеамус игитур, ювенес дум сумус»; тут уже и у папы засвербело в носу. И Лиза сказала:
– Я люблю тебя, слышишь?
А папа как-то кисло кивнул, а когда они вышли и стали ловить такси, вдруг спросил, есть ли у Лизы дома тест на беременность. Лиза фыркнула: для кого? А папа: Цапуль, по-моему, похоже. И реально испортил ей этим обратный путь, который чуть не весь ушел на загибание пальцев, заглядывание в зеркальце, отражавшее ее в меру хмельное, в меру испуганное лицо, да, с припухлостями под глазами, но ведь это от вечного пересиживания за компом – и снова сгибала пальцы: с Каном это было в самом конце апреля, только Кан тут при чем? или это Саня при чем? – дожили, прижили, скажет мама, а от кого, и не знаем. И чтобы как-то себя унять, вообразила, что стоит с младенцем у Юшеньки на пороге – его взмокшую от испуга лысину, вспотевшие стекла очков. Это было так глупо и так прикольно.
А папа в этот момент вполоборота к ней повернулся и как о чем-то неважном сказал: кстати, знаешь, на той фотографии, ну, с кусками асфальта – на ней не Тимур. И отвернулся, чтобы показать водителю, как к ним лучше проехать… А Лиза:
– Как не Тимур? Ты уверен?
И папа, кивая затылком:
– Уверен, и Эля тоже.
– Какая Эля?
И папа, даже не повернувшись:
– Мама Тимура. Нам точно не надо в аптеку?
Ого, подумала Лиза, теперь и мама Тимура с нами, теперь мы все вместе, кучненько этак, по-шведски! И чтобы не фыркнуть: с Элей Орловой тебе надо было в аптеку! – вынула из кармана мобильный и написала Ю-Ю: тайна? священна? с этого места, плз, поподробней.
Отправила, пожалела. Но уж такой был сегодня дурацкий день. Викентий всю дорогу из сада ныл про то, что Дашечка с ним не хотела играть, это Федор подговорил и ее, и других ребят. И сколько дед его ни расспрашивал: но почему, была же, наверно, причина? – ребеныш не слышал, спотыкался о каждый камешек, по-щеночьи скулил, а потом опять взахлеб вспоминал: и еще прогнал, когда сели играть в развивающее лото, и еще оттолкнул, когда они с Дашечкой начали строить дом для Губки Боба и Патрика Стара… И только когда дедуля пожал около их подъезда Викешке руку, а Лизе осторожно и виновато ткнулся губами в висок и устало-сутуло двинулся вдоль постриженного газона – надо же, вот уже и косилкой прошлись, значит, лето! – ребеныш вздохнул и прихлопнул нашивку на свитере, который дедуля с бабулей ему привезли из последней поездки:
– Федя говорит, это – подлый америкосский флаг.
И сколько Лиза ни объясняла, что флаг хорватский, а если бы даже американский, правильно говорить «американский» – кто сделал его любимый мультик, а самые классные на свете штаны? – Викентий крепко стоял на том, что больше он этот свитер никогда не наденет. И несколько раз подбегал к ней с одним и тем же: ну давай же мы его отнесем на помойку прямо сейчас? И успокоился только тогда, когда объявился Саня – вдруг, без звонка, как с парашютом, свалился на них с рюкзаком, набитым какой-то вонючей снедью (тест, подумала Лиза, все-таки тест надо было купить), охмурил ребеныша творожными кольцами, пересыпанными сахарной пудрой, а ее усадил за комп, пробормотал как бы вскользь, потому только, что Лизино ухо оказалось к его губам впритык: я помню все твои трещинки… А когда нашел на Ютубе «болотное», свежее, сегодняшним числом залитое видео, тем же задумчивым шепотом: мне хана!
