Отслюнявив парню сколько-то сотенных (а Лиза было решила, что это Теван), Гаянешка не без сомнений добавила еще две, одну выдернула обратно… На что парень:
– Без фанатизма! – сотенную отобрал и ринулся по ступенькам вниз.
Гаянешка беззлобно, на автомате показала ему вслед средний палец, и обернулась, и широко распахнула объятия:
– Ты моя сладкая! Мне тебя бог послал.
И вот уже, тяжело покачиваясь, чемодан въехал в дом. И вот уже Гаяне с оханьем хваталась за поясницу, со смехом – за Викешкины щеки: масик мой! – требовала банное полотенце, йогурт без наполнителя, белого мяса, темного пива… Как это у тебя нет пива? И среди всей этой суеты:
– Кармашка, короче, у меня Нодарика подстрелили! А я сваливаю, прикинь!
И опять про пиво и про лекарства, которых в Греции не достать, хоть убейся. И про то, как Давидик пихается в животе, твой тоже пихался? Вот как нарочно, уснешь, да? а у него дискотека! И только потом, после душа, завернувшись в Лизин махровый халат, – про то, что подстрелили Нодарика не критично, так, чисто в плечо, даже кость не задели, но он все равно в больничку прилег, а к ней одну добрую женщину поселил, помочь, присмотреть, еле-еле из дома ее услала, передачку Нодарику отнести…
– А потом? – бестактно спросила Лиза.
А Гаянешка засунула в рот печенюшку, облизала пальцы, достала из сумки айфон и, пока листала его, шелестела большими губами:
– Кто остановился, тот выпал из седла… вот что потом… не надо делать из привычки культа… Нодарик сам так говорит… он еще моложе найдет… – И вдруг врубила на полную Ёлку с «Провансом» про завтра в семь двадцать две, пилота и самолет.
Викешка примчался тут же, завилял попой, задрыгал руками-ногами. А когда резко сменился ритм, закачался тростинкой и тоже запел.
Надо же, он знал слова – откуда, не угадать, у него была своя тайная жизнь. Даже у него. Тайная жизнь есть у всех – ее следует уважать, любую… Пока Ёлка вполне виртуозно выпевала стаккато припева, пока эта милая парочка – Викешкин нос с тревогой дышал в большой Гаянешкин живот – что-то выплясывала в их маленькой кухне, все было ясно и просто. Например, что счастье – опция, которая в базовую комплектацию не включена. Как и любовь? Впрочем, с этой химерой следовало еще разобраться. Как и с химерой смысла, как и с химерой цели? Но что же не есть химера – чувство судьбы? Чисто мужская идея жизни как испытания. Чисто женская – чисто Лизина? – запечатлеться в другом и хоть малую малость в нем изменить. А иначе зачем? Понимаешь, Ю-Ю? Да, прямо с этого и начать.
Ёлка пела уже одна.
А Гаяне ловила Викешкины руки, а потом прижимала их к своему животу:
– Он вот, видишь, вот?
Ребеныш при этом испуганно, как воробышек, сглатывал и смотрел в потолок.
Лиза бросилась к компу: понимаешь ли, Ю! Но письмо не хотело писаться. А потом хотело, но о другом: «Скажи: когда радость уходит от одного человека, она приходит к тому, кто ее забрал? Или вот нежность, охренительность жизни, чувство ее прикольности и крышесносности – если они не передаются половым путем, зачем они в принципе? И да, к слову, если два человека впечатываются друг в друга и не оставляют следов – они уже в Зомбилэнде? Ну, и чтобы два раза не вставать: я больше так не могу!»
Гаянешка кричала из кухни:
– Слышал, да? Это он тебя пяточкой.
А Викентий опрометью пронесся к себе и резко захлопнул дверь. Так резко, что письмо унеслось к Ю-Ю без концовки, без обращения – вздорным оборвышем.
Это был странный вечер. Сумерки пахли липовым чаем. Желтые одуванчики, будто цыплята, жались к траве. Вдоль газона, видимо, на свидание бежала черная кошка в белых нарядных гольфах. На втором этаже в окне стоял годовалый малыш и лупил ладошками по стеклу, а кто-то невидимый, скрытый шторой, крепко его держал.
Возле ларька топталась обычная для субботы очередь из хмурых недогулявших людей. Тем нелепее прозвучало Лизино:
– У вас есть безалкогольное пиво?
Два парня, уже отходивших к третьему, дожидавшемуся их в некоторой трясучке, испуганно оглянулись. А дяденька-азиат в утробе ларька, будто лампочка, просиял:
– Кылассный девушка, сыкыромный девушка. Неалкогольная не перём. Кылиента не люпит! – И вместе со сдачей вложил ей в ладонь вязкий кубик конфеты. – Пей, гуляй, ишшо приходи!
Руку Лиза отдернула, видимо, слишком резко. Улыбнулась натужно, но широко, как упавший арбуз, – с ней что-то происходило в последнее время, но это было не так уж и важно; важно другое, но что? – и поскорее свернула за угол, подальше забросить конфету, открыть телефон и всю дорогу до дома искать в нем то, чего нет. Но зато обнаружить письмо от папы – про беспричинный разгон демонстрантов в преддверии инаугурации ВВП, что может свидетельствовать лишь об одном – о смене курса, читай, парадигмы… На асфальте в сгустившемся сумраке, не отличимые от упитанных гусениц, лежали, но словно бы и ползали, сережки берез. Всё могло оказаться иным. Смена курса – папиным глюком, исчезновение Сергиевича – неумелой попыткой флирта.
Это был очень странный вечер. Дома Лиза нашла Гаяне, всхлипывавшую перед компом. Она смотрела «Последнее танго в Париже», сморкалась в салфетку, ею же размазывала тушь вокруг глаз и, как будто губами, выпятив и взволнованно разомкнув, жадно ловила каждое слово. Вдруг обернулась:
– Это же я! – и, выхватив «Туборг» и с чпоком о ножку торшера его открыв: – Я и Нодарик. Мля!
А Марлон Брандо, словно у них тут без Лизы затеялся полный контакт:
– Ты и я будем встречаться здесь, не зная о том, что происходит снаружи…
А Гаяне:
– Черт, у меня в шесть утра такси. Ну почему, почему? Кармашка, короче, дай диск.
А Марлон:
– Потому что нам здесь не нужны имена, мы забудем всех, каждого, всё, что мы из себя представляем. Мы всё забудем!
Где-то всхлипнул ребеныш. Лиза охнула: я не мать. Но еще она успела подумать: неужели Ю-Ю притащил ей фильм из-за этого дебильного монолога?
Викешка лежал у себя на кушетке и тихонько скулил. От обиды? Сказал, что болит голова. Потрогала лоб – он горел. Поставила градусник – 38,5. Горло чистое, сыпи нет. Бабушка в Черногории. А без бабушкиной команды Лиза его еще ни разу и не лечила. Изумилась беспомощности. Пометалась по кухне, нашла нурофен. Викентий его безропотно проглотил, следом выхлебал две чашки воды… Зубы стучали о край. Она ужасная мать. Уложила, накрыла, устроилась рядом, вскочила, чтобы обследовать горло опять – как бабуля, с фонариком. Дважды меняла на взмокшем Викешке белье, потом наконец уложила в кресло-кровать Гаянешку – теплую грелку в ноги, валерьянку с пустырником в теплый зеленый чай. Снова мерила детке температуру – за час она упала на градус. Снова капала Гаяне валерьянку, потому что Давидик уже десять минут икал, а ей от этого, как обычно, сделалось жутко: разве можно икать в воде, икать и не захлебнуться?
