На Большой Полянке пришла эсэмэска: «Тебе нравится, ты влилась?» – от папы. Теперь довольный ребеныш сидел на плечах у незнакомого долговязого парня, совершеннейшего ботаника, и кричал вместе с ним: «Путин – вор!» Вместе с ним и со всеми. И Лиза сказала себе: если дома Викешка спросит: мумс, а что он украл? – она честно ответит: голоса избирателей. И Федя за это, наверно, его не побьет.
Над головами взлетали руки с мобильниками, чтобы запечатлеть масштаб. Длинношеий ботаник раз пять повторил кому-то по телефону: это нереально вставляет! А Лиза искала слова для папы, ей хотелось быть честной, как раньше, как только с ним.
Перед мостом, метров за триста до Обводного канала, шествие остановилось, даже, скорее, застопорилось. Но дружелюбный народ еще минут двадцать терпеливо топтался и только потом стал скандировать: пропускай! Папа в Будве тоже как будто занервничал: «Цап, ты там? Тебе хорошо?» Надо было ответить как можно правдоподобней, папа считывал все неровности ее голоса чутче граммофонной иглы. Кану бы сотую доли этой чуткости! Интересно, он здесь? Он везде – ужас в этом… профессор Вездесь.
Задние деликатно, не как в метро, а все-таки наседали. Написала: «Царапыч, здесь прикольно! Мы здесь власть :)», раскланялась с длинношеим парнем и потащила ребеныша прочь – неподвижно сгустившаяся толпа стала тревожить. Викешка какое-то время скандировал по инерции: «Пропускай!» А потом вдруг заныл, что хочет есть, писать, спать – он хочет домой. Мобильный у Сани не отвечал – что было не так и странно при таком-то скоплении… И Лиза придумала для Викентия новый манок – белые шарики и огромный, покачивающийся с ними рядом медведь на другом берегу Обводного канала, и, кстати, там же, какое везение, кубики туалетных кабин.
Малый Каменный мост оказался забит под завязку, пройти по нему можно было только по самой кромке. Пройти, чтобы обнаружить: образовав несколько кратеров, люди сидели на нем, стопоря всех вокруг, да еще призывали других: са-ди-тесь, са-ди-тесь! Кто-то пел-обещал под гитару, что «стены рухнут, рухнут, рухнут, и свободно мы вздохнем!». Кто-то протискивался им с Викешкой навстречу. Другие, как и они, сворачивали на Болотную набережную, и растерянно озирались, и вслушивались в обрывки фраз: там уже битком? нет, голяк, но омоновцы всё перекрыли! на Болотную не пускают? люди же не по дурочке на мосту сидят! как это не пускают? они не имеют права!
Последняя фраза была сказана страстным, хриплым незабываемым голосом Вари Бубновой. Они не виделись с довикешкиной эры, со времен контактной импровизации, и немедленно обнялись: ах, вы сени, мои сени! – есть контакт! Варвара только на самое чуть поседела и хотя, наверно, уже лет пять как разменяла полтинник, благоухала девчоночьими духами с земляничным акцентом. Резкая, быстрая, острая, она без очереди засунула Лизу с Викентием в немного вонючий, но вполне себе прибранный туалет, а потом потащила их – эй, ребятки, по-быстрому – в сторону площади, на бегу уточняя:
– По батюшке-то, небось, Матвеич? А? Мать, ты чо, я только взглянула – Матвеич! А он-то сам как? Никак? Прям совсем никак?
А Лиза, со значением поводя бровями – не при ребеныше, в самом-то деле! – все хотела понять, для чего этот бег трусцой. И оглядывалась – в каждой стайке пенсионеров ей мерещился Кан, появляющийся в ее жизни всегда ниоткуда, исчезающий в никуда. И никогда никуда не девающийся.
Он написал ей в последний раз утром второго мая – написал, можно сказать, ни о чем («стремление к конкретной женщине, к этой и никакой другой, поражает эволюционной нецелесообразностью»), а познабливало Лизу до вечера. нс тех пор ни полслова – за четверо суток, проведенных ею в нигде. Сам Ю-Ю был, конечно же, где-то (в Москве? у жаркого моря? на конференции в маленькой европейской стране? или «в поле», а тут уж мустьерский разброс позволял ему отлететь хоть во Францию, хоть на Алтай), это Лиза была не там и не тут, и все чаще казалось – никто и ни с кем, так, спичка в его суетливых коротких пальцах… Ну вот что это было? Было и есть… С ней – никогда ничего похожего! Рылась в книжках и в компе, ухватиться хоть за чей-нибудь опыт. Но, видимо, каждый летит в свою бездну – единственную, больше ничью. И хватать себя за волосы разлетающимися руками должен сам. Чем она была для Ю-Ю – и имел ли ответ на этот вопрос то значение, которое Лиза ему придавала? ведь вселенское же! – потому что он для нее был ничем, да, ничем… Лиза путалась в показаниях, по несколько раз на дню перечитывала его записки недельной давности и, лишь когда они были перед глазами, могла вдруг поверить и даже обрадоваться (понять бы, чему): «счастлив тот, чья страсть оказывается судьбой, худо, когда наоборот»; «живи легко, делай, что хочешь, спи, с кем заблагорассудится, но веточка ты – из меня, и мне в тебя прорастать, тебе в меня, нам – друг в друга, этот вековой лес – только наш».
Ну и как с этим было жить?
А ведь Варя о чем-то с ней горячо говорила и, похоже, давно. О внуках, ну да… И о курсах – валют? Об обменниках? Нет, о том, что она поменяла профессию, стала дизайнерить – после курсов. Зять ушел, машину забрал, а с мелюзгой-то как без машины? И бежала при этом почему-то быстрей и быстрей.
Впереди, почти уже у Лужкова моста, опять колыхалась толпа. Пропускай! – здесь кричали совсем по-другому – зло и разрозненно. А потом всё дружнее и громче: позор!
– Перекрыли, – сказала Варя. – Писец! Всё по периметру перекрыли.
Но вместо того чтобы отступить, схватила Викентия за руку:
– Пропустите! С ребенком! Люди вы или нет?
И ором разгоряченные дяденьки расступились травой. Снова стало нестрашно. Но за травой обнаружился лес: в черных бронежилетах и сверкающе-черных шлемах к ним спиной, друг к другу впритирку в землю врастал ОМОН. Кто-то кричал ему «пропускай» уже с другой стороны. Горбатенький мост над каналом был переполнен, даже казалось, надломлен людьми, он щетинился ими, их флагами и плакатами, их беспомощной неподвижностью. С моста никого не пускали – чтобы отрезать от площади? Вокруг говорили разное: что Болотная под завязку забита и что там ни души, что митинг уже кончается и что его отменили. А кричали всё яростней и отвязней: педерасам позор! Инстинктивно закрыла Викентию уши, но он вывернулся и тихонько заныл. К счастью, Варя, попытавшаяся что-то вдунуть самому хлипкому из омоновцев прямо под черный шлем (про ребенка, про совесть, про вы не имеете права), быстро сдалась. Добрые люди опять расступились. Варя сказала:
– Делаем ноги!
И они побежали, волоча ребеныша за собой, обратно, к Малому Каменному мосту – и угадали, только тут и была лазейка. Варя засунула их в нее:
– С богом! – и коротко перекрестила.
А сама решила остаться со всеми. Почему? Потому что «они» не имеют права! Волоча Викентия за собой, Лиза думала: папа сделал бы то же самое. Как и те, кто по-прежнему упрямо сидел на мосту. Викешка на них удивленно оглядывался и ныл, что это не клево – ни шариков, ни праздника, ни Сергеича-Пушкина. Что он хочет мороженого, и что ему жарко, и что не надо было так быстро бежать и надевать на него джемпер под горло, он еще утром ей это сказал! Ужас, какая мужская зануда, мелкая, но до чего же мужская, думала Лиза, чтобы улыбнуться хотя бы внутри. А он сердито сдернул бейсболку, и несколько долгих минут они препирались из-за его взмокших волос и ветра от близкой воды, пока он вдруг яростно не закричал:
