Вот тебе и старушка! Вера Сергеевна читала газеты и даже знала, кто такой Билл Гейтс! Аня с любопытством заглядывала в толстую книгу на её коленках: на французском!
Однажды из книжки выпала старинная плотная серебряная фотография. Девушка-стебелёк: перехваченная широким атласным кушаком стебельковая талия (указательным и средним пальцем можно охватить!) Шейка как стебелёк. Голые ручки – тонюсенькие, ломкие.
И только перекинутая, как у простолюдинки, через плечо коса, которую девушка рассеянно ощипывала прозрачными пальчиками… Только коса была мощная, толстая, тяжёлая, деревенская – казалась стволом, столпом, вокруг которого доверчиво обвилась девушка.
Фотография была овально вырезана и характерно загибалась по краям. Так бывает, когда карточку долго держат в рамке.
– Была вправлена в медный багет, – подтвердила старушка. – Вот тут и тут усеян красными камешками. Подарил гимназист в мой шестнадцатый день ангела. Шестнадцать лет – шестнадцать камешков.
– Рубины?!
– Что вы, голубчик! Обычные небольшие гранаты. Откуда у гимназиста средства? Но и те камни вынули дурные люди: думали, очень ценные. А мой гимназист ушёл на фронт… Вы, конечно, читали купринский «Поединок», о поручике Ромашове? А «Детство Тёмы»? Знаете Николеньку Иртеньева? Петю Ростова? Вот таких восторженных, чистых мальчиков и убивали.
– А до революции было лучше? – спрашивала Аня.
– Конечно, голубчик, было лучше, – убеждённо говорила старушка. – У нас в гимназии училась девочка Женя из крестьянской семьи. В каникулы косила, гребла. Руки чёрные, расплюснутые, мужицкие. Так к ней директриса и классная дама, и преподаватели обращались только на «вы»: «Вы, госпожа Дерендяева». И отец приезжал проведывать, безграмотный, в лаптях. И ему: «Господин Дерендяев». Так было принято. Человек – господин.
А сейчас… До сих пор не могу привыкнуть и вздрагиваю. «Эй, мужчина». «Эй, женщина»… Ощущение как в общественной бане. Знаете, деточка, в старину, потехи ради, устраивали общие бани, где вперемешку мылись голые мужчины и женщины. Что-то вроде этого…
– И только поэтому – лучше?!
– Да в этом всё, голубчик! – Голос у старушки был ровный, слабенький, шелестящий: как сухой песочек сыпался. Приходилось наклоняться и напрягаться, чтобы расслышать. – Даже когда человека ведут на гильотину. Говорят ли ему: «Подыхай, быдло!». Или почтительно: «Милостивый сударь, извольте положить голову вот сюда!» Или: «Мадам, не споткнитесь: здесь ступенька скользка от крови». Это так важно: с какими словами человек уходит.
…И ах, да! – мечтательно закатывала глаза старушка. – На завтрак подавали чай со сливками и калачи… Какие были сливки и калачи!
– Ах ты стерлядь долбанутая, сосалка, дырка мокрая!
Над Аней размахивали кулаками. На неё выплёвывался фонтан мерзких слов из двух, из четырёх, из пяти букв.
Аня всё утро готовила больного к операции: очистительная клизма, обривание, обмывание. Только что мужичок вытянулся под простынкой, смиренно сложил ручки на животе, устремил в потолок умильный, благостный взгляд.
И вот в дверях его будто кипятком сплеснули: сорвал простыню, соскочил с каталки. Голый, синий от наколок, скакал как чёрт, потрясал волосатыми кулаками над Аней:
– Лярва, шалашовка, в глотку тебе под корень!.. Вперёд ногами!
Прибежавшая Люда увещевала мужика, заново укладывала, разворачивала каталку. Объясняла Ане:
– Ты его вперёд ногами повезла – на операцию-то…
Мужик всё не мог успокоиться, скрипел зубами, пытался выбросить из-под простыни кулак под нос отшатывающейся Ани… Тут-то его за волосатое запястье крепко ухватила рука в белом манжете:
– А ну-ка извинись перед девушкой! Вперёд ногами его повезли, фон барона! Какие мы нежные! Да с твоей тухлой печенью тебя вперёд ногами можно уже десять лет смело возить. Вёдрами незамерзайку хлестать – это мы не суеверные… Немедленно извинись перед девушкой – иначе отменим операцию.
И – дождавшись от буяна и сквернослова (угрюмого, сквозь зубы) извинения, – Ане:
– На вас лица нет. Зайдите в ординаторскую, там чай горячий… Ну нельзя же так, в самом деле…Вы уж определитесь: медицина или институт благородных девиц.
В ординаторской Аня послушно пила чай и слушала трескотню врачихи и сестры из терапии. Обкатывали острыми язычками новости: в соседнем районе подрались нянечки. Да как подрались: полицию пришлось вызывать. Не поделили объедки после больных. Не поросятам, не домашней скотине – себе и своим детям! Это в инфекционном отделении, стыдобушка!
Другая новость: и так работать некому, а Олега Павловича начали таскать по прокуратурам. Ему вкатила иск та самая девчонка-первородка. По наущению мамаши, которой девчонка проболталась-нажаловалась про пощёчину: вернее, про лёгкий хлопок по щеке. За моральные страдания, унижение человеческого достоинства и физическое насилие ушлая мамаша решила слупить с больницы нехилую денежную компенсацию.
Корреспонденты налетели, раздули на всю страну. Заголовки в газетах день ото дня жутче. «Врач избил роженицу до полусмерти». «Пьяный хирург нанёс жестокие увечья женщине во время родов». В интернете уже гуляет заметка, как доктор-садист перегрыз зубами пуповину, потом изнасиловал родильницу. Потом взял новорождённого младенца за ножки и ударил головкой об угол операционного стола. И селфи выложил, скалится окровавленными зубами… От Малахова звонили, приглашали на передачу.
Было видно, что для врачей это не новость, а обыденное, будничное явление: газетные страшилки, разборки, суды. Спокойно и устало рассуждали о том, выгорит ли у истицы дело. Судя по тому, что Олег Павлович весной вырезал у главного прокурора грыжу – всё обойдётся. Но что подняли бучу на всю страну, взбудоражили так называемое общественное праздное мнение – ох, может и не обойтись.
И ещё говорили о том, что пока Олег Павлович ездил объясняться к прокурору, умер плановый больной с почками.
Всё произошло очень быстро. Аня, поднимаясь по лестнице, почувствовала резкую боль в низу живота. Смотрел её Олег Павлович. Аня лежала в кресле, зажмурившись, затаив дыхание от стыда.
Стыд сильнее боли. Аня недавно читала про женщин, которых заставляли раздеваться перед расстрелом догола. Уже стоя над ямой с трупами, они инстинктивно прикрывали наготу. Стояли в стыдливой и нежной позе Венеры Милосской: одну руку на грудь, другую на пах. Это перед смертью!
Господи, что только не лезет в голову. Аня отвлекала себя от боли. Олег Павлович шутливо поднял на неё серые глаза:
– Что ж вы меня не предупредили? Ещё минута, и я лишил бы вас девственности. Вот этим холодным гинекологическим зеркалом – пошло и вульгарно. И оправдывались бы потом перед мужем в первую брачную ночь, а то и всю жизнь. А он бы шпынял: «Умнее ничего выдумать не могла?»
Он тоже отвлекал Аню от боли. Серые глаза улыбались. Сейчас, вблизи было видно, что они окружены ломкими сухими лучиками.
