– Ну да!
– Но он заезжал ко мне вчера… И ничего не сказал…
– Наверное, он не смог, Лео. Наверное, об этом очень тяжело сказать. Ты знаешь, я поняла, как ему плохо. Я почувствовала. И Вике хотела сказать, но она меня не услышала…
– Маш, они сами разберутся, не лезь.
– Лео, ну что ты говоришь! Как это – не лезь? Нельзя человека оставить без помощи в таком состоянии! Ты же ему брат, Лео!
– Маш, у меня тоже сейчас ужасное состояние! Я волнуюсь до обморока, у меня первая выставка, и не где-нибудь, а в Хьюстоне! Может, ты лучше моим состоянием займешься, а? Давай, поезжай к Лавровичу, а когда вернешься, я буду уже дома. Пожалуйста, Маш…
– Хорошо…
– Вот и умница. Ладно, дома еще все обсудим. Мне неловко долго с чужого телефона разговаривать…
Вечером они вернулись к этому разговору. Вернее, Лео вернулся, начал с назидательно сердитой фразы:
– Маш, ты меня своей непосредственностью иногда пугаешь, правда! Нельзя быть такой! Надо взрослеть как-то, Маш!
– А я знаю, что нельзя оставлять близкого человека в беде! Да, и пусть твое назойливое желание помочь выглядит наивной детской непосредственностью! Да пусть как угодно выглядит! Все равно нельзя, понимаешь?
– Да, по большому счету я согласен. Но относительно Платона… В чем беда? Нет никакой беды! Наоборот, все для него как нельзя лучше складывается! И хорошо, что эта стерва его оставила, очень даже хорошо! Другую жену найдет, которая его будет любить и ценить! Все, что ни делается, все к лучшему!
– Это не совсем так, Лео… – вздохнула Маша. – По крайней мере, на сегодняшний день. Это со стороны хорошо рассуждать, но ведь ты не можешь со стороны, правда? Тем более ты же не видел, какой он… Как ему плохо, как больно… А я видела. И я очень испугалась за Платона, потому что я умею чувствовать эту боль. Я ж тебе объясняла, как умею чувствовать… Да он же не просто в аварию попал, он же хотел с жизнью расстаться! А ты говоришь… Это ты должен чувствовать беду!
– Маш, я прекрасно тебя понимаю, не надо меня укорять в бессердечии. И я бы обязательно поехал к нему в больницу и проявил свою братскую солидарность, если бы не был в таком цейтноте. Да ты же сама все понимаешь, что я тебе объясняю? И Платон все прекрасно понимает, он же не законченный эгоист. Да, ему плохо сейчас, от него жена ушла, но ничего, переболеет и выправится. Все к лучшему, Маш. Не надо вмешиваться в чужие душевные переживания, у каждого они свои, собственные. Оставь эту склонность к преувеличениям, пора взрослеть. Все и без тебя устроится как-то, Маш.
– Но ему не плохо, ему очень плохо, как ты этого не понимаешь? – Маше казалось, что она разговаривает со стеной. – Я ж тебе объясняю, что он специально эту аварию спровоцировал, он умереть хотел!
– Ну вот, опять ты драматизируешь…
– Я не драматизирую, я знаю. Я всегда чувствую, когда человеку плохо, когда ему помощь нужна. Даже не помощь, а… Благожелательное присутствие, что ли.
– Да, я понял. Да, в тебе сидит неодолимая необходимость благожелательного присутствия. И оно бывает даже спасительным, этого тоже не буду отрицать. Да, ты мне очень помогла – одним только благожелательным присутствием… Согласен, Маш! Но это наша с тобой жизнь! И Платон тут лишний! Где ты и где Платон с его ситуацией?
– Правильно, Лео! Это ты должен озаботиться ситуацией, а не я! Ты же ему брат!
– И что? Ты предлагаешь мне отменить выставку, сдать билеты и сидеть рядом с Платоном? Рассуждать про то, какой Вика оказалась дрянью? А ты уверена, что ему мое присутствие так уж необходимо?
– Не знаю, Лео… Он же твой брат… Он там один, в больнице…
– Ничего, скоро Антон из Берлина прилетит, он им займется.
– Он не скоро прилетит. Он только недавно улетел, – упрямо возразила Маша.
И Лео не выдержал.
– Маш! Хватит, а? – воскликнул он. – Нет, я понимаю, какая ты бесконечно добрая, но иногда твоя доброта становится похожей на… Даже не знаю, как это назвать правильно… Просто идиотизм какой-то, честное слово! Ты блаженная, Маша! Просто блаженная, вот и все! Спустись уже с небес на землю, живи по законам реальной жизни! Или ты и впрямь вообразила себя святой Магдалиной, а?
– Ты сейчас говоришь, как Вика…
– А что я должен тебе говорить? И как тебе еще объяснять, если не понимаешь?
В конце концов, они поссорились. Ни разу так не ссорились – до слез, до раздражения и злобных выпадов. Маша убежала наверх, Лео устроился на ночлег в мастерской, на узком диване. И вскоре уснул, устав от дневных дел.
Маша так и не смогла уснуть. Сначала плакала, потом закрывала глаза и видела больничную палату, залитую неживым светом луны, лицо Платона… Его прикрытые веками глаза, мертвые от холодного отчаяния. И самой становилось холодно, и сердце билось так тяжело, будто его поместили в железную ржавую коробку, и казалось, душа ей больше не принадлежит, улетела туда, в больничную палату… И чем дальше катилась ночь, тем сильнее она не понимала – почему находится здесь, а не рядом с Платоном. Почему не держит его за руку. Почему не принимает в сердце часть его боли – может, оттого оно и попало в эту ржавую коробку, что его место там, рядом с Платоном? И да, Лео прав, она не имеет к Платону никакого отношения. Она любит Лео, и Лео любит ее. Но что делать с этим ощущением своей необходимости там, в больничной палате? Что делать с неодолимой потребностью спасти, защитить, уберечь…
В шесть утра она поднялась на ноги, оделась, умылась, тихо спустилась вниз, на цыпочках прошла мимо спящего Лео. На улице поймала такси, приехала в больницу. Дверь была еще заперта, и в ожидании пришлось сидеть на лавочке в больничном скверике, мерзнуть от утреннего холодка.
Потом события покатились так быстро, что Маша не успевала опомниться…
Первым событием было то, что Платона в больнице не оказалось. Сердитый врач выговорил ей раздраженно:
– Да откуда я знаю, как получилось? Медсестра проглядела, значит! Сбежал ваш родственник ночью, а у нас неприятности будут! Как он мог с таким сотрясением мозга сбежать, не понимаю! А если с ним что-то случилось, кто будет за это отвечать? Что за люди, не понимаю, хоть убей…
Маша его не дослушала – ринулась быстрее к выходу. Опять пришлось ловить такси, мчаться по утренним пробкам, уговаривая таксиста ехать быстрее…
Дверь в квартиру была заперта изнутри, Платон был дома. Тем более явно слышался звук включенного телевизора. Очень громкий звук. Почему-то от этого звука зашлось сердце недобрым предчувствием, и Маша заколотила кулаками в дверь, приговаривая визгливо одну и ту же фразу:
– Я знаю, что ты дома! Я знаю, что ты дома! Открой! Открой!
Потом повернулась к двери спиной, заколотила в нее ногами. И чуть не упала назад, когда дверь неожиданно распахнулась, и голос Платона прозвучал измученной хрипотцой:
