– Я крестился, – объявил Павлик и распахнул ворот рубашки, как когда-то много лет назад, когда его приняли в пионеры, распахивал куртку, под которой алел пионерский галстук, и тогда особенно остро пожалел, что его не видит мама, а оказывается, она всё видела. И Павлику сделалось ужасно хорошо от этой мысли.
– Ишь ты, – сказал комиссар с уважением. – Стало быть, ты теперь настоящий православский христианин. Сердце-то как, скрипит?
– Я знаю, что вы мое сочинение проверяли. – Пашин голос задрожал от обиды. – И там много ошибок было. Но мне кажется, это очень стыдно – над чужими ошибками смеяться. Еще стыдней, чем их делать.
– Ну извини, брат. Не думал, что ты такой щепетильный, – усмехнулся Семибратский. – Ну и как же ты крестился? Погружением?
– Это как?
– В купель с головой окунался? Или так, побрызгал тебя поп водой?
– Почему побрызгал? Из ковша поливал. А я над тазиком нагнулся.
– Обливанец, – сказал Семибратский презрительно. – Схалтурил батя-то. Да ладно, я что, не понимаю? – снова обратился он к мужчине в капюшоне, и Павлик увидел, как вздрогнула у того спина. – Купелей для взрослых нет нигде. Приходят все, крестятся тайком, чтоб их не записывали. Попы сами неприятностей не хотят. Им зачем? Скажут, что молодежь соблазняют, уполномоченный благочинного к себе вызовет, а тот нагоняя даст и сошлет бедолагу в глухомань. Вот люди, а? Парткома боятся, Бога не боятся. А креститься идут. Никакой последовательности. Тебя вот записали? А как ты потом докажешь, что крестился? Мало ли что крестик у тебя. Крестик кто хочешь нацепить на себя может. Кто твой крестный отец? Как это не знаешь? Что вы сказали, простите? Да я понимаю, что рано ему. Мне, что ли, не обидно? В него столько сил вбухали, лучших ребят с курса сорвали, готовили их специально. А он, видите как, ума вроде набрался, а организм не сдюжил. Да и сам тоже… Нет чтоб себя поберечь. Ну вот что? – спросил Семибратский сердито у Павлика. – Маленький, что ли, совсем? Зачем в баню с Людкой поперся? Не понимал, чем всё кончится? Погодить не мог? А она тоже хороша, фольклористочка цековская, в тихом омуте… Да я не ругаю его, не ругаю. Но он как-то по времени это всё растянул бы, что ли. А то – и жить торопится, и чувствовать спешит. Всё сразу хочет. А эта что себе думала, императрица-то наша? Я ведь ей говорил, сколько раз ее предупреждал, не надо так с ним быстро. А она как заладила: рабфак, интенсив, разницу надо ликвидировать, пусть то попробует, пусть это испытает. И бригадиром пускай поработает, ему-де полезно. Она же только по фамилии мягонькая. А теперь, конечно, слезы льет, из больницы не уезжает, всё кается да с верхними договориться хочет. А ее – как же! – послушают там.
Туман сделался еще плотнее, и Павлик уже ничего не видел, а только слышал комиссарский голос:
– А вот вас – да. Вас-то как раз должны послушать. Я вам знаете что посоветую? Вы правда на апелляцию подайте. Потому что имеете право. Да и супруга ваша тоже. У вас ведь особые обстоятельства. Они, конечно, там апелляций не любят. Ну а кто их любит? Апелляция – это ведь значит, плохо сработала приемная комиссия, вот что. Но ошибки-то везде возможны, хоть там, хоть тут. А все сомнения надо толковать в пользу абитуриента, я считаю. Так что ты ступай пока, парень. Нужен будешь – позовут тебя, пришлют своего человечка. Ну, иди же.
Павлик не хотел уходить, он больше всего на свете желал, чтобы обернулся мужчина в плаще с капюшоном, пусть даже он не увидит, а лишь почувствует это движение, но тот так и сидел, опустив ноги в горячий ручей, и Павлик сквозь спустившееся на землю облако чувствовал, как спина его дрожит и говорит то же самое: уходи, уходи, уходи…
Волчье вымя
Машина по-прежнему стояла внизу. Павлик едва отыскал ее в сплошном тумане и подумал, что она опять пустая, но шофер оказался на месте. Он ел бутерброд с рыбой и запивал ягодным настоем из иностранного термоса.
– Видал? – показал на термос. – На берег выкинуло. Тут чего только не выбрасывает. Даже холодильники. Вроде тонуть должны, а не тонут. Я однажды ящик с пивом японским нашел. «Асахи». Ну чего, поедем?
Павлик неодобрительно покосился на один из портретов под лобовым стеклом. А про другой он не знал, кто на нем изображен.
– Мама это его, Екатерина Георгиевна, – поймал его взгляд мужичонка, и кадык на его шее стал еще острее и беззащитнее. – Что морщишься, дурачок? Тот, кто трубочку курил, не раздаривал Курил. Начинают с термосов, а потом десант выбрасывают. – Машина ехала всё труднее, но водитель как-то ухитрялся находить в дюнах и тучах дорогу, не сваливаясь в океан. – Я вообще-то думал, что ты призрак. У меня раз случилось, я женщину молодую подвозил. В сумерках стояла и голосовала. Я ее вез, а она вдруг куда-то подевалась. Была в кабине – и нету. Мужики с базы говорили, что тоже ее видали. Вроде бы она там погибла на дороге в этом месте. И душа ее неприкаянная слоняется. Может такое, по-твоему, быть?
– Может. А это правда, что вас инопланетяне похищали? – спросил Павлик, чтобы что-нибудь спросить.
– Правда, – ответил шофер спокойно. – Только это не здесь было.
– И что они с вами сделали?
– Энцефа… фало… грамму мозга сделали. И сказали мне, что я всё забуду. А я не забыл. То есть сначала забыл, а потом попал в аварию и всё вспомнил. Мне не верил никто. А я им доказал. Нарисовал созвездие Паруса. Они сначала смеялись, а потом показали астрономам, и те за голову схватились, потому что это нельзя было сочинить, а только самому увидеть. И только из космоса. А с Земли никак. Ну и отправили меня сюда, чтобы людей не смущал. А тут этим никого не удивишь. Здесь такой народ живет: им что инопланетяне, что динозавры – всё едино. Ну всё, мне дальше не проехать.
Павлик вышел из машины и пошел по мокрому песку. Литораль. Это называется литораль, вспомнил он. Идти стало еще тяжелее, ноги вязли в сыром песке, но он шел. Шатаясь, падая, вставая, как в то последнее хмурое утро. Не в последнее – в крайнее. Один шаг, еще один. Бурый медведь ломанулся в кусты. «Хорошо, что сытый, а мог бы и напасть, – подумал Павлик отстраненно. – На ослабевшего человека любая тварь накинется».
Остров сделался совсем узким, и, поднявшись на дюну, Павлик увидел справа и слева воду. Справа залив, слева море, но совсем другое, западное, и птиц много-много над протяжной и узкой песчаной землей. «Эк куда меня занесло…» Литовка, смерть, коса… Песок сменился снегом. Стало холодно, темно, тесно, и только светилась перед Павликом извилистая, как река, дорога…
«Иду и иду, как будто кто-то бросил волшебный клубок передо мной, – говорил себе Павлик. – Иду то ли наяву, то ли во сне, то ли по живой земле, то ли по карте. Иду и вижу пеший университет, своих непоступивших, срезавшихся, растерявшихся, написавших не по теме, не добравшихся до проходного балла. Вы не судите меня строго. Видите сами, через что мне пришлось пройти. И у вас тоже всё получится. Мы с вами будем самыми счастливыми, мы правду всю откроем и сохраним нашу милую родину, мы сделаем ее прекрасной и свободной наяву, а не в мечте. Мы будем сильными, честными, открытыми, нам нечего будет бояться и стыдиться. И нашим отцам и дедам не будет за нас стыдно, и не станут они говорить, что мы их предали и от них отреклись. У нас просто была болезнь роста. У всей нашей большой советской страны. Мы после революции очень быстро стали тянуться вверх и не выдержали этой скорости, мы перегрелись, надломились, и от этого все наши болячки, все коросты, угорьки и язвочки. И поэтому многие над нами смеются, и дразнят нас, и обзывают всякими обидными словами. Но это ничего, на это не надо обращать внимания и сердиться тоже не надо. Они от зависти так говорят. Потому что ничья она не сестра. Злая она и жестокая. А у нас всё пройдет. Это же возрастное, как волчье вымя или прыщи. А так-то мы вообще могли погибнуть, рассыпаться. Но мы выстояли. И это самое главное. Нам надо одно последнее усилие, нам продержаться всего ничего, и тогда мы станем самыми могучими на всем земном шаре и все будут нас с радостью слушаться. Всё дурное пройдет. Оно уже почти что прошло. И мир придет к нам, – говорил им Павлик. – Они боятся нас, потому что не знают, какие мы. Мы больше не станем никого отталкивать, мы не будем повторять своих ошибок, не будем делить мир на своих и чужих, мы всех примем, потому что мы всё вместить можем, потому что у нас самая большая и великодушная страна. И когда случится беда и вы постучитесь в наш дом, в нем найдется место для каждого. Мы не будем никого принуждать быть советскими, вы сами этого захотите, потому что увидите, что быть советским гораздо интереснее, чем шведским или испанским».
