– Она всегда говорила мне, что ты необычный.
– Мама? – спросил Павлик хрипло, избегая смотреть на измазанные рыбьей слизью, чешуей и кровью руки Передистова.
– Отец твой еще смеялся. Не видел, говорил, ни одну женщину, которая сказала бы, что у нее обыкновенный ребенок. А она улыбалась только. Она когда тебя рожала, кризис всеобщий приключился. И нас всех собрали и сказали, что удар будет нанесен в течение сорока восьми часов. Ну и мы первые в списке после Кремлевска, – любовно грохотал Передистов. – А тебе сутки были от роду. Лежал в кроватке, смышленый такой, с рыжими корочками на бровях. И Люба молиться стала. Прямо у всех на глазах. Стоит и молится. Молитв никаких не знает, креститься не умеет, а туда же. Всё что хотите, говорит, делайте, меня заберите, когда вам надо будет, а дитя пусть живет. Кому она это говорит, зачем ее забирать, если она еще семерых родить могла? Мы с твоим отцом и злились, и смеялись над ней, – слушал Передистова Павлик, и ему казалось, что ничего более противоестественного, чем этот рассказ и одновременное приготовление икры, быть не может. – А потом, когда ракеты с острова убрали, я наорал на нее так, как ни на кого не орал. Потому что если это по ее молитвам случилось, то ты даже представить себе не можешь, как мы все были разозлены. Мы ведь тогда уже понимали, что сейчас история решается. Что если мы уступим, то всё, нам конец. Это наш единственный шанс, а мы его просрали. И всё из-за тебя, получается. – Он закончил грохотать и положил икру в котелок. – Да ты не переживай. Это я так, к слову. Я лично не верю, что из-за одного человека история может перемениться. Это уже какое-то умножение сущностей получается.
– А я могу ее увидеть? – спросил Павлик.
– Нет. – Передистов помолчал и посмотрел на небо. – Я очень надеюсь, что всё-таки нет. Я для этого сюда и прилетел.
Тяжелые облака над их головой вдруг разошлись, и Павлик увидел среди них голубое окно. Оно подсвечивалось солнцем, как если бы кто-то наверху распахнул люк.
– А она меня?
– Может. – Он легонько посолил икру и отвернулся. – Она тебя всегда видела. И сейчас тоже видит. А иначе тебя бы сюда не привезли. Сюда ведь трудно очень попасть. Все про эти острова еще в школе слыхали, а попасть не могли. А ты вот уцепился. А еще чуть-чуть, и унесло бы. А там уже всё.
Вдалеке возникла группа нерусских людей. Они стояли по колено в воде и что-то внимательно рассматривали.
– Гляди-ка, опять узкоглазые налетели, – пробурчал Передистов и отбросил выпотрошенного лосося в сторону. Павлику стало не по себе: неужели эта большая красивая рыба нужна была только для того, чтобы забрать у нее самое ценное, а потом бросить с распоротым брюхом на берегу? И как странно, что существо, которое казалось ему его личной смертью, покуда он тащил его из воды, теперь само было убито.
– А что поделать? – пожал плечами Передистов. – Так все поступают. Самок на икру, самцов на мясо. Да не пропадет твой лосось. Его хозяин съест. Тут специально для них кормушки делают, чтоб в поселок не совались. А эти-то, – кивнул он в сторону японцев. – И ходят, и ходят. Госпиталь видал в пещере? Ихний был во время войны. Вернуть всё себе хотят. У них тут и аэродром свой был, и кладбище. Могилы до сих пор сохранились. А ты хороший, Пашка, сын. Я о таком всегда мечтал.
– А почему у вас своих…
– Потому что нету, – резко сказал Передистов. – Тебя в детстве разве не учили не задавать глупых вопросов? А лучше никаких не задавай. Всё, что нужно, тебе и так в свой черед скажут. Пойду я. Скоро опять затянет, а мне лететь надо, пока окно дают. Ступай по тропе, там интересное место есть, куда всех новичков возят. А в больничку не ложись. Будут уговаривать – ни за что не соглашайся.
Повторная апелляция
Павлик шел по разбитой пыльной дороге в сторону тучной горы, заросшей кустарником и деревьями с кривыми стволами, и вскоре оказался высоко над уровнем океана. Ему была теперь видна большая часть острова с неуютным поселком, изрезанной линией воды, заливами, скалами и стареньким рыболовным судном на горизонте. Он двинулся еще дальше и через несколько километров обнаружил в распадке дымящуюся реку. Вода в ней была теплая, с каким-то странным, но приятным и терпким запахом, и Павлик с удовольствием лег в реку лицом вниз. Он лежал так очень долго, удивляясь тому, что ему совсем не хочется дышать, и чувствовал, как вода трогает его лицо и обтекает тело, словно он сделался неподвижным камнем. Ему и не хотелось теперь вставать, не хотелось никуда идти, а так бы и лежать в этой чудесной воде, но вдруг кто-то кольнул его в затылок, и Непомилуев понял, что время истекло и если он не хочет остаться в реке навсегда, то должен идти.
Чем выше он поднимался, тем горячей вода становилась. Над рекой стелился туман. Павлик легко шел, перепрыгивая с камня на камень, и ни разу не упал. Река сужалась, превращаясь в ручей, берущий начало в жерле потухшего вулкана и стекающий водопадами по черным и серым камням, за которыми тянулись заросли кедрового стланика.
Кое-где этот ручей образовывал горячие ванночки. У края одной из них сидел в сатиновых лиловых трусах комиссар Семибратский, а напротив него, спиной к Павлику, – мужчина в темно-зеленом плаще с капюшоном.
– А оно как всё получилось, – рассказывал Семибратский, болтая в воде босыми ногами. – Ну, объявили они наконец забастовку. На работу не вышли, ладно. Меня типа интернировали, дурачки, чтобы я никуда не звонил и ничего не сообщал. Я им объяснить хотел, что себе же хуже делают и вообще по-другому надо, да куда там! Они первым делом, натурально, упились. Я уже жалеть стал, что в это дело ввязался. Ну какие идиоты, неужто не понимают, что теперь тем более дисциплина нужна? Да разве послушают? А тут к одной барышне ухажер приехал иностранный. Некто Лидьярд. Шотландец. Ну и понеслось. Лагерь восстал, студенческие волнения, русская «Солидарность». Глупостей наговорили каких-то. Сразу, значит, эти, из главного здания, примчались, шухеру навели и стали на меня наезжать, как это я недоглядел, что уже до самого верха дошло. Они злые были, потому что заплутали, дорогу не могли найти, а потом еще парня какого-то обколовшегося в больницу отвозили, а он по дороге и помер. Трупака-то кому охота везти? И они с ходу на меня орать. Ну понятно, им виноватого надо назначить. Они без этого не могут. А я не могу, когда на меня орут. Меня лучше ударь, обзови как хочешь, ноги об меня вытри, только не ори. Я взял и пошел на них. Думаю, по роже сейчас дам молодому. Старика-то уж не буду обижать, он и так Богом обиженный, а молодому дам. Он меня, конечно, потом отмутузит, но свое получит. И… не дошел, споткнулся. Конечно, если столько не пить и вдруг запить… Ну а потом уже Анатолий Андреич, добрейшей души человек, сюда привез. Мне, в общем-то, не жалко, а вот за ребяток за наших обидно. Пусть бы они еще побузили. Я люблю, когда молодежь бузит.
Он поднял глаза и увидел в сгущающемся тумане Павлика, который не решался подойти ближе.
– А, это ты? – бросил Семибратский небрежно. – Почему каждый раз, когда я приезжаю в Анастасьино, тебя там нет?
