«Странная какая-то деревня и река. Совсем ее не помню. Я же здесь летал, я всю эту местность на много километров видел. А эту реку – нет».
– И природа здесь совсем не такая. Северная, – добавил он уже вслух.
– А мы и пришли на север. Тут уже другая область, – пояснила Люда.
«Быть того не может, – подумал Павлик и вспомнил карту. – От Анастасьина до Калининской области как минимум километров шестьдесят».
– А это какая деревня?
– Хорошая.
– Понимаю, что хорошая. Как она называется?
– Так и называется, Пашенька, деревня Хорошая.
– Мы же в Теменково шли.
– Это я нарочно сказала, чтобы никто не знал, где мы.
– А зачем? – насторожился Павлик.
– Надо так. Ты деревню, Паша, любишь?
– Не знаю. Нет, наверное, – сказал Непомилуев, подумав.
– А почему?
– Скучно тут.
– Ску-учно? – протянула она. – А ты знаешь ее, чтобы так говорить? А я вот больше всего на свете люблю. И людей этих очень люблю. Люблю их жизнь, их говор, их привычки. Ромка ругается, почему мы-де должны картошку убирать, а они в своих огородах возятся. А кто пойдет убирать? Бабки пойдут? Дети-то почти все поразъехались. Они имеют право только своим хозяйством заниматься.
– И воровать тоже право имеют? – спросил Павлик о наболевшем.
– Ты не говори так про них, Паша, пожалуйста, – попросила Люда, и у голос у нее задрожал. – Я с тобой ни ссориться, ни спорить не хочу, но не обижай ты их понапрасну, их и так кто только не обижал! Может, кто-то и ворует, но не все. А то, что они своих не выдают, так их жизнь научила. Они никакой власти не верят. Ими все пользоваться хотели и за их счет наживаться. Все соки из деревни веками тянули и вытянули.
– Кто это тянул? – возмутился Павлик.
– Все тянули, Пашенька, все. А больше всего наша родная советская власть. Я не против нее. У меня отец большой начальник, а он хороший человек, но я за справедливость. Потому что всё, что у нас, Паша, построено, все заводы и фабрики, все машины, все ракеты, все самолеты, корабли, подводные лодки и плотины, все наши бомбы, и наш космос, и наш Гагарин, и Королев, и Курчатов, – посмотрела она мельком на Павлика, но у него и прыщичек на лице не колыхнулся, – всё за счет деревни. И все войны, которые мы вели и выиграли, – это ведь они, Пашечка, победили. Только никто им этого не говорил, и победу у них украли. А потому и не говорили, чтобы они не роптали. Ты не перебивай меня, пожалуйста, а послушай лучше. После войны в городах бедно жили, но всяко на карточки что-то давали. А им – ничего. У них дети росли и не знали, что такое хлеб. А ты говоришь, воруют.
«И эта тоже воровство оправдывает», – подумал Павлик отстраненно, но Люда его мысли прочла.
– Да они если всё себе возьмут, что в совхозах и колхозах есть, то тысячной, мильонной доли не будет того, как их грабили! – всплеснула она руками. – А ты говоришь, деревня кулацкая. Это государство у нас кулацкое. И то, что мы здесь работаем вроде как вместо них, то ведь это, считай, мы тоже долги перед ними выплачиваем. А что шуточки шутим про картофельное рабство, так они ведь в самом настоящем рабстве еще вчера были: им паспорта, Павлик, не давали, они никуда не могли из своей деревни уехать. А сейчас? Уехать могут, а что их в городе ждет? И то, что мальчишки здешние нехорошо себя ведут, – так ведь перед ними закрыто в жизни всё. На словах они народ, трудовое крестьянство, а на деле поступить в университет колхозный парень, если он только не Ломоносов, может? Да и Ломоносов сегодня никуда не поступит. А если вдруг и поступит, то ему Сущ на лекции станет рассказывать: нет-де такого класса – крестьянство. А ведь они, Пашенька, сердце России. Их не будет – ничего не будет. И все наши города, все достижения прахом пойдут, если мы их не сбережем, потому что здесь оно, русское, – показала она рукой вокруг. – Не в городах, не в университетах, а здесь. Они ведь непростые, Паша. И так просто никого не примут. А если ты с подходом к ним, знаешь, как у нас на кафедре учат: вы их сразу не спрашивайте, девочки, про песни, про обычаи, а про хозяйство расспросите, про детей, про худобу, – то еще хуже будет. Господи, глупости какие! Они неужто фальши не почувствуют? Их нельзя обманывать, Паша. К ним только с чистым сердцем можно прийти и прямо сказать, что тебе нужно.
Он слушал ее, и больше всего его удивляло, что она так часто называет его по имени. Даже Алена столько раз не называла, и ему было почему-то приятно свое имя слышать, а всё остальное не трогало. Точнее, не то что не трогало – не убеждало. Зачем она всё это говорит? Восторженность девчоночья, и ничего больше. Как можно сравнивать могучий Пятисотый и какие-то там нищие колхозы и совхозы? Как можно думать, что если с этими жалкими деревушками что-то случится, то погибнет огромная советская держава? И почему ему должно быть перед ними стыдно? Всё это так же нелепо, как карканье Феклуши в «Грозе». Павлик первый раз себя почувствовал таким важным и снисходительно слушал глупую девчонку вполуха. Да и что бы ни твердила эта напыщенная пигалица, не нравились ему деревенские люди – жадные, завистливые, мелочные. Или пьяницы, или куркули. И все себе на уме. Не советские, в общем, тоже.
– Они, конечно, уже не те. Они будут петь тебе песню и уверять, что она народная, а это Есенин или Рубцов написали. Они уже давно не знают никаких былин и настоящих сказок, и я могу им про них больше рассказать, чем они мне про себя. Но это всё неважно. Они жизни знаешь какие, Пашенька, прожили! А когда они вместе собираются, когда начинают петь или вспоминать! Ты представить себе не можешь, Паша, что это такое! А вообще я родами занимаюсь.
– Чем?
– Записываю, как раньше рожали и… – Люда замялась. – Всё, что с этим связано. Какие были обычаи, приметы, заговоры. Что делали, если роды трудные или преждевременные. Или если у женщины забеременеть никак не получалось. Или если мужчина…Ты послушай, Паша, я ведь тебя не потому позвала, что собак боюсь. Я никого и ничего не боюсь, потому что слова знаю, какими собак отгонять. И птиц умею подзывать. Не веришь? А хочешь, я сейчас кликну, и мне в лесу сойка ответит?
Она сложила руки возле рта, как-то непостижимо не то крякнула, не то заскрежетала, и Павлик услышал, как отозвалась таким же скрежетом далекая птица в лесу.
– Я болезни лечить умею. Вот если у кого зуб болит или голова. У меня руки особенные. Могу кровь останавливать. Я многим у нас помогала.
– А ты можешь… – Он запнулся.
– Что? Ты говори, пожалуйста, Паша, не стесняйся.
Павлик заколебался, ему очень неловко было про это говорить.
– А лицо мое сможешь вылечить?
– Лицо?
– Ну это… прыщи, – и как будто камень тяжеленный своротил.
А Люда вдруг замолчала, и что-то было трудное в ее молчании – какой-то момент колебания, как если бы она не знала, что ответить, и камень этот Павлушкин, неподъемный, на ее плечики лег. А ему так легко и сразу стыдно стало, и так пожалел он, что об этом сказал. И кому – девчонке незнакомой! А она всем разболтает. Да и станет ли помогать ему после того, как он про ее деревню вахлацкую сказал всё, что думал? Непомилуев даже побурел от горя.
