– Значит, так, – окончательно рассвирепел начальник. – Запомните вы оба, крючкотворы: бригадир всегда прав. Если бригадир не прав, смотри пункт первый.
– И этот скурвился, – вздохнул Сыроед. – Почему всякий дутик сержантом казаться хочет?
– Разговорчики! Оба посуду до конца работ моете.
И, заведенный, пошел ругаться с Лешей Бешеным. Тот поскрипел, покряхтел, пожаловался на свою зарплату, но возражать не стал и директора уговорил. Это с Романом можно было пререкаться, драться, а потом пить, обниматься и пьяного разводить, на Пашке-молодце верхом, как на кобыле, ездить, комсомольцев-добровольцев-ударников вспоминать, а с Бодуновым – за всё плати.
– Судились еврей с хохлом, – сказал Богач, насмешливо глядя в Лешину постную физиономию.
– И чего?
– Судье дали пять лет.
– Работай иди, – буркнул бригадир.
И ничего, работали. И поле снова стало уменьшаться, уже различали деревья на краю, и это подхлестывало и давало силы. И сами не заметили, как из случайного собрания эгоистов, честолюбцев, неженок, самовлюбленных воображал, пижонов, маменькиных дочек и сынков, непонятно какими путями пробравшихся на элитный факультет и не умеющих корову от козы отличить, превратились в настоящую бригаду, в отряд, где стыдно сачковать, когда твой товарищ работает, и все вместе стали одним большим человеком, у которого если болит какая-то часть тела, то страдает весь организм. Даже Бокренок теперь вставал вместе со всеми и работал не хуже других. И высокомерный совхозный книжник Леша Бешеный анастасьинцев зауважал и на всех планерках хвалил и ставил в пример другим бригадам.
А вечерами пели. Раньше казалось, что без батареи бутылок на столе ни веселья, ни пения быть не может, а оказалось вдруг, что можно и на трезвую голову собраться. И как-то хорошо, душевно получалось. Придумали гимн свой. Акопалкой назвали, а потом еще в придачу к нему Копалкин блюз сочинил. Иногда после ужина небольшие лекции устраивали, каждому было что рассказать. Не всё ж одного несмышленыша просвещать и не только Пушкина себе на голову сбрасывать. И вот уже структуралисты не казались больше снобами, и идеологи были не такими занудами; как-то сблизила всех картошка, сдружила, объединила, трудно было представить, что рано или поздно разойдутся все по своим курсам, группам, комнатам в общежитии, дворницким, сторожкам и родительским хатам. И значит, не зря хотел сказать свой тост наивный мальчик Павлушка Непомилуев в роковую пьяную ночь, когда плясала на столе таинственная рыжая девица в кожаных штанах, не сразу, но сбылось, что он заповедовал. В компании счастья было больше и горе не так тяжело переживалось. Сидели, позабыв обиды, рядом Алена, Роман, Бодуэн, Маруся, Кавка, Данила, Бокренок, Сыроед, сидел Дионисий, а потом исчезал в ночи, и никто не интересовался куда. Ну, девушка у парня в деревне, значит, девушка. А то, что в Анастасьине никаких девушек подходящего возраста не было, зато имелся телефон, откуда можно позвонить хоть Семибратскому в лагерь, хоть заказать разговор с факультетом, – это его дело, о котором знали Роман Богач да Пашка Непомилуев, но не выдавали: один по службе, другой по дружбе. Сидели свои, советские ребята, потому что какие же они еще? Они просто не знают, что советские, думал Павлик с нежностью и снисходительностью, потому что маленькие еще и не доросли до понимания. То есть так-то они большие и много знают, а вот этого самого главного – нет. И Павлик верил, что узнают. Они заблудились, а он им дорогу покажет, он их перетянет на свою, на советскую сторону, так что они сами не поймут, как на ней целиком оказались. Потому что советское – это не страшная глокая куздра, не ГУЛАГ, не воровство и не подлость, настоящее советское – это когда людей объединяет общее и когда дружеское важнее личного, потому что дружество и есть советская власть. И Пушкин был советский, потому что он про свою будущую родину написал: прекрасен наш союз, потому что Пушкин – наш товарищ и что бы мы без этого советского были? И как хорошо, что я больше не бригадир над ними, догадался Павлик, потому что когда ты начальник, то советское разрушается, а сейчас я такой же, я равный им, а они мне, и нам хорошо всем вместе. И в какой еще стране могут люди вот так сидеть вечерними часами напролет и говорить о чем-то очень для них важном, и при этом неважно им, богатые они или бедные, знатные или нет, столичные или провинциальные? А вы наш эсэсэсэр не любите. Глупые вы какие-то, несмышленые.
«Важно, очень всё это важно, Паша, от чего ты отмахиваешься, а ты просто невнимательный и не замечаешь. И разве ты бывал в других странах, малыш, что так уверенно говоришь?» – спрашивал Непомилуева его внутренний собеседник, и Павлик горячо отвечал ему: «Нет, не бывал и никогда не побываю, потому что нас, пятисотых, за границу ни при каких обстоятельствах не выпускают, но я знаю, я чувствую, что только в одной стране люди так бескорыстны, дружелюбны и нежны друг к другу, хотя и стесняются эту нежность показать. И поэтому нас любят добрые и ненавидят злые». И ничего не отвечал внутренний человек, то ли соглашаясь, то ли понимая, что спорить тут бесполезно.
Уколы
А еще сидела молчаливая девочка, на которую Павлик не обращал внимания. Один раз только посмотрел, когда она спела несколько жалостливых песенок, а одну озорную – про козла и козу. Несколько куплетов спела, а дальше петь отказалась, потому что там неприлично. Как ни упрашивал ее Богач, не согласилась.
– А зачем тогда вообще петь стала? Це знаешь, як называется? Динама ты, Люська. Ну хоча б частивку заспивай.
– Не, – покачал головой Бокренок, – частушку она точно петь не станет. Частушки да анекдоты для фольклористов – это мусор, из-за них народ все песни и былины позабывал. Частушка, как ротан, всё сожрала. Правда, Люсь?
– А я всё равно частушки люблю, – встрял Сыроед. – Мы их в Падчеварах сотни три записали. Хочьте, самую невинную исполню?
Лежит милая в гробу,
Я приладился, е…у.
Нравится, не нравится —
Спи, моя красавица.
Девчонка головой не повела, будто ее не касалось, не оскорбляло. К ней вообще никакая грязь не приставала. Тихонько напевала свое. Голосок у нее был негромкий, но точный. И глаза по-прежнему простуженные, синие. На фольклоре студентов вообще было немного, и жили они все в лагере, а эта одна нарочно напросилась в Анастасьино, чтобы ходить по домам и записывать старушек. Она иногда еще в царствование Романа отпрашивалась в поле, как свои походы по соседним деревням называла. У Ромы однажды спросили: почему он ее отпускает?
– Да вы чего? – удивился Богач. – Вы, кто у нее родители, знаете? Казенную «Волгу» видали? Сервелат жрали?
– Один раз только.
– А мне и раза хватило.
– Которые на черных «Волгах», тут не работают. Они сейчас на курортах догуливают.
– А вот эта здесь.
Бодуэн Люду тоже сельхозработами не обременял.
– Девочка единственная из нас, кто и тут наукой занимается. Пусть ходит. Ничего.
