– Это вряд ли.
– Почему?
– Ленка красивая, – сказал Бокренок задумчиво. – Но холодная, как Снежная королева. И опасная.
– Чем же это она опасная? – удивился Павлик.
– Литовка, смерть, коса, – ответил Бокренок и запрокинул голову.
Мандрагора
С бригадирства Непомилуева скинули через неделю. С утра пошел наконец дождь, и бригада вздохнула с облегчением, радость свою не могла скрыть, на Павлика посмотрели одни насмешливо, другие сочувственно, но каждому так приятно было слышать, как стучит по крыше благословенная вода небесная и капли сползают по стеклу. Хороший дождь, правильный, не на пару часов, а на весь день, а может, и на два. И небо было обнадеживающее – низкое, тучное, и капли от воды весело отскакивали, а круги от них по лужам расходились. Народ хотел опять про чайничек с крышечкой спеть, но физиономия у бригадира была такая постная, что осеклись. Проще было дурака вовсе не замечать.
Позавтракали неторопливо, как давно уже не завтракали, поболтали всласть. Чайку еще себе налили, кофейку. Сигаретку лишнюю выкурили. Хорошо, когда никто тебя не подгоняет, не стоит над душой и не строит. И уже не как яростный красноармеец, а точно скорбная Родина-мать с плаката. А потом собрались было по комнатам разбрестись, хозяйством заняться, девчонки не постиришку заурядную, не просто какие-нибудь там «недельки», а большую, настоящую стирку задумали – черт его знает, сколько тут еще сидеть придется. И даже мальчишкам обещали их рубашки и майки постирать, а трусы и носки сами, сказали, жмыхайте, мы вам воды горячей оставим. Оглянулись, чтоб и Павлушкину страшную одежку, так и быть, взять, но бригадира и след простыл. И всё понятно сразу стало, и хорошее настроение как рукой сняло, и стирка отменилась.
Нет, конечно, они возмущались, кричали, что это шантаж и пупс повел себя непорядочно, потому что, если бы только он им посмел приказать, прикрикнуть на них, пригрозить, потребовать, да просто попросил бы их: давайте, ребят, а? – они бы его с чистым сердцем по известному всем уже адресу послали и с места не сдвинулись. Но этот самозванец, которого они сами себе на голову в каком-то умопомрачении навязали, вынудил их тащиться в это чертово поле, когда на тебя льется не сентябрьский, а октябрьский холодный дождь, хлещет в лицо, залезает за шиворот вода, и через час они все будут мокрые, а мокрая картошка никому не нужна, и вообще ведь не было такого ни в одной бригаде, чтобы люди в дождь работали. Они же не мужики и бабы поротые, но всё равно пошли в поле, где он упрямо втыкал в землю вилы и не мог скрыть счастливой улыбки, ради которой и надо было идти.
Не все вместе и не сразу пошли: сначала только одна девчонка, не та, у которой самая гибкая в бригаде поясница была, светлые волосы из-под платка выбивались и щекотали шикарные Павликовы щеки, – другая; за ней еще несколько, за ними парни, которые с этими девчонками дружили, потом другие девчонки и другие парни, потому что тем, кто оставался, стыдно вдруг стало друг на друга смотреть. Ругались, чертыхались, матерились, обещали назло всем заболеть, и не какой-нибудь банальной простудой, а настоящим воспалением легких, но пошли и собирали под дождем эти дурацкие подземные побеги, которые черт догадал Колумба или кого-то там еще привезти из Испанской Америки, а царь Петр насадил их на безжалостных крепостных полях, как Сталин Маяковского, и правильно делали старообрядцы, что бунтовали, отказывались эту мандрагору выращивать и считали ее антихристовым фруктом, который родился не от чего-нибудь, а от семени проклятого яблока, брошенного на райскую землю первым человеком. И картошка поэтому тоже проклята.
А главное, что мне непонятно, разглагольствовал Сыроед, раньше всех в поле притащившийся и больше всех возмущавшийся, для кого они эти пом де терр, эти потейтоузы, пататасы, земьяки и брамборы собирают, потому что никто и никогда не видал такую шикарную картоху в магазинах, где для простых людей одна только гниль продается из мусоропровода, а значит, и эта «картофка» тоже сгниет на какой-нибудь бесхозной овощной базе в Раменках, как гниет всё в насквозь прогнившем государстве. А если это не так, а если вот эта крупная, плотная, синеглазая, без единого изъяна, исключительная соланая тубероса идет в спецраспределители для советской номенклатуры, как остроумно возразил Сыроеду Данила, то тем более пошла она с этой номенклатурой в жопу, и всё туда пошло, и блаженный их бригадир в том числе и в первую очередь. Потому что если он урод и дебил, то почему все остальные должны на него походить?
– А пищу как я буду сегодня в обед принимать? Стоя? Как лошадь? Или прием пищи по случаю дождя и невесомости отменяется? И мне после этого всего еще и ни капли сегодня вечером опять не нальют? – демонстративно не замечал Павлика Сыроед, но говорил так громко, что на всё поле было слышно и даже до лагеря доносилось, а может, и до факультета. – А если он никакой не дурак, а, наоборот, как Гриша правильно сказал, жлоб, карьерист и из шкуры вон лезет, чтобы его оценили и избрали не знаю там куда, в бюро курса, или приняли в эту безумную, бесчестную и бессовестную партию, которая всех достала со своим прошлым, настоящим и будущим, то остальные вообще тут ни при чем. И не надо никому делать замечаний, что-де при девушках нельзя такими словами выражаться, – орал Сыроед в насквозь промокшей шляпе, расходясь еще злее, чем дождь на поле, – потому что, во-первых, мы филологи и для нас запретных слов не существует, а всё суть корни, морфемы, фонемы, лексемы, синтаксемы, темы-ремы и прочие фигемы, а во-вторых, никаких девушек в этих безумных локусах давно не осталось, ибо все мы превратились в бесполых товарищей. Не в людей одного поля, как этот дурик нас учит, а людей одного пола. И разве вы не видите, как утонченные филфаковские девочки, которые на этот филфак поступили для того, чтобы Лорку и Цветаеву читать, второй месяц подряд, без выходных дней, задницы задрав либо на карачках, что для девочек еще вреднее, по чужим полям ерзают и подтрухивают, никаких мальчиков уже давно не стесняясь. А у некоторых и «красная армия» из-за такой жизни вовремя не приходит либо вовсе нейдет, и они из-за этого, понятное дело, нервничают, раздражаются и пугаются, хотя положенные дни отгула всё равно себе требуют.
Тут у юных леди совсем уж глаза округлились, и никто не знал, то ли возмущаться, то ли хохотать, то ли по морде нахалу дать, но Сыроед был и вправду хорошо невоспитан, а девчонкам сочувствовал за совершенство их женской природы, которое ошибочно принимал за ущербность.
– И никакая это потому не картошка, а сплошная дефлорация, и что мы за страна такая: мало картошки уродилось – беда! Много картошки – беда! И ведь никто не возмущается, не протестует, ни родители наши, ни профессура либеральная, терпят это безобразие и унижение, когда студентов из года в год, как рабов на плантации, отправляют, и ладно опять же нас, логофиликов, которые никому не нужны и занимаются самым бесполезным на свете занятием – книги за деньги читают, – ну а когда это будущие инженеры, когда врачи, когда физики? А у нас потому ракеты в Плесецке взрываются, поезда да электрички под Серпуховом и в Таллине сталкиваются, дома из-за взрыва газа разрушаются, что никто в стране своим прямым делом не занимается, а вот благодаря таким благодушным идиотам, как их самозваный бригадир, всё еще до сих пор не рухнуло, хотя давно уже должно было развалиться. И чем быстрее развалится, тем лучше будет для всех. И прав был тот, кто согласился бы жить целую вечность, лишь бы только ему показали уголок, где не всегда есть место подвигам, и таким уголком было анастасьинское поле до тех пор, как тут не появился этот Турсунали Матказимов.
