Цветочная группа
Один только человечек по-прежнему смотрел на Павлика исподлобья, делал всё нехотя, спал по-прежнему одетый и в сапогах, а вставать вовремя всё равно то ли не хотел, то ли не мог, и на поле опаздывал, и с поля, когда в голову ему взбредало, уходил. Непомилуев не знал, как заставить его работать, но и наказать рука не поднималась.
– Дай я с ним, с паскудой, разберусь, – предложил Богач. – Ты вон девчонок обижаешь, а с этим интеллигентничаешь. У него же просто совести нет. Вся бригада в поле, он один сачкует.
– Не надо, я сам поговорю.
Подошел после ужина. Сел рядом. Протянул пачку сигарет. Тот не отказался, взял. Сидели, курили молча, как два настоящих взрослых мужика, которые друг друга много лет знают и без слов понимают. Один большой такой, медвежеобразный, другой маленький, как воробышек.
– Слышь, Бокренок, я тебя спросить всё хотел. А тот мальчик из детского садика правда не умер? Он же должен был умереть. Ну не той ночью, так следующей. Это же не проходит просто так.
Бокренок поднял глаза:
– Молочком его отпоили в деревне.
– Молочком?
– Старушка там одна была за железной дорогой. Козу держала. И он летом ходил со своей бабушкой к этой старушке за молоком. Не пил, ходил просто. – Бокренок не рассказывал, не вспоминал, а как будто провалился в колодец, там увидел что-то и Павлику докладывал. И голос его доносился глухо и гулко, как из всамделишного колодца. – А старушка что-то почувствовала. Бабой Нюрой ее звали. У нее глаза глубокие были, черные и никогда не улыбались. А она сама маленькая такая была, – сказал Бокренок с нежностью, и глаза у него увлажнились – сейчас заплачет. Непомилуеву даже неловко стало. – А он чувствовал, что беда всё ближе и никак беду не обойти. И небо было уже не такого цвета, и солнце мутное, и всё меркнуть начало. Он бабушку спрашивал свою: «Почему солнце белесое?» А она не понимала. Обыкновенное солнце, отвечала, и небо как всегда. «Нет, бабушка, другое, как ты не видишь?» – «Ты лучше поди с ребятками поиграй». – «Не хочется». А та старушка поглядела на него, всё поняла и сказала: «Ты пей молочко от козочки моей, яичко курье каждый день кушай, и всё пройдет у тебя».
– И прошло?
– Не совсем. Его всё равно в цветочную группу потом не взяли – бабушка переживала.
– Какую группу? – не понял Павлик.
– Он когда уже в школе учился, то их классу поручили поздравлять делегатов съезда КПСС. Ага, того самого, который «съест капээсэс». Отобрали тех, кто лучше учится, и сказали, что они будут вручать цветы членам Политбюро. А он хорошо учился. У него только одна четверка была. По пению.
– По пению всем пятерки ставили.
– А ему четверку, потому что он на пении в окно смотрел. И всё равно его взяли в цветочную группу и выдали синие шорты, гольфы, пилотку и белую рубашку. И он ездил вместе с другими детьми на репетицию во Дворец съездов в Кремле. И они по команде выбегали на сцену и репетировали, как будут вручать цветы. Их заранее распределили и сказали кому. Он должен был вручать товарищу Кириленко и очень этим гордился. У него лучше всех получалось на сцену выбегать и цветы дарить, и его очень хвалила красивая девушка, которая за цветочную группу отвечала. А потом подошла женщина с шиньоном, посмотрела на него недовольно и сказала при всех: «А чегой-то он у вас такой дохленький?» Все засмеялись, а его перевели из цветочной группы на третий ярус.
– Куда перевели? – опять ничего не понял Павлик.
– Когда дети поздравляли делегатов съезда, то одни выбегали на сцену и дарили цветы президиуму – членам Политбюро или ЦК, – а другие просто проходили между рядами – кто в партере, кто в бельэтаже, а кто на ярусах – и там с поднятыми руками стояли.
«Какие они всё-таки разные люди, – уважительно подумал Павлик о структуралистах, – один съезд партии приветствовал, а другой – кресты могильные».
– И мальчика отправили на самый верхний ярус, где сидели самые неважные делегаты, которые чувствовали себя, наверное, такими же обиженными, как его бабушка. Ему-то самому всё равно было. А ей нет. Вот что такое, Пашка, твоя советская власть. Лицемерная, лживая, трусливая, бессильная. Сборище старых маразматиков, которые давно уже ничего не понимают и страну непонятно куда ведут. – И он добавил что-то короткое, невнятное.
– Что-что? – переспросил Непомилуев.
– Передаю по буквам: Мазуров, Устинов, Демичев, Андропов, Капитонов.
Павлик сообразил и опечалился так, что даже выпить захотел из припрятанного. А Бокренок не унимался.
– Я видел их лица и всё понял, – зашептал он лихорадочно, и Непомилуеву почудилось что-то безумное в его душном, срывающемся голосе. – Они не потому не разрешили мне цветы вручать, что я бледный был или у меня четверка по пению, нет. Они, Павлунька, испугались, что я всё пойму и их главный секрет узнаю.
– Какой секрет? – Бригадир подозрительно поглядел на Бокренка.
– А я всё равно всё узнал. Я хоть и далеко стоял, но у меня зрение острое. Я всё разглядел. Они, Паша, не такие, как в телевизоре или на портретах, которые на демонстрациях носят, они бездари, ни на что уже не способны, они импотенты и дальтоники, на красный свет едут, и вся страна у них в заложниках.
«Сам ты импотент и дальтоник», – подумал Павлик, который хоть и не знал, что эти два слова значат, но справедливо рассудил, что тоже, должно быть, ругательства неприличные, а успокоился, наоборот, оттого, что тайна была пусть неприятная, но всё-таки не самая главная, не военная.
– Слышь, Бокренок, а ты вот всё это так говоришь, потому что на ту тетку с шиньоном закусил, да?
– Что? Да пошел ты…
Бокренок вскочил было, но Павлик его не пустил:
– Погоди. Я другое хотел тебе сказать.
– Да я вообще с тобой говорить после этого не собираюсь, – завелся Бокренок. – И знать тебя больше не желаю. Я с ним как с человеком…
– Давай дружить будем.
Сказал и сам удивился, как это вышло. И подумал, что Даниле не решился бы дружбу предложить, Бодуэну не стал бы, Сыроеду, пожалуй, тоже, несмотря на разговор в ночном лесу, а вот Бокренку сказал, хоть он и не подарок был да и взгляды у паренька сомнительные. А тот помолчал сначала, тоже, наверное, призадумался, с чего это вдруг, а потом спросил не то насмешливо, не то серьезно:
– А ты мне дружбу свою навязываешь, чтобы я на работу вовремя вставал и с поля не уходил, да?
Непомилуев покраснел от обиды, поглядел на Бокренка и засмеялся. И тот засмеялся ему в ответ, как Крошка Енот из сказки.
– Ладно, давай дружить. Только ты меня по имени тогда зови. Женя я.
– Хорошо, Жень, только мы не сейчас дружить будем.
– Почему?
– Я сейчас никому здесь не друг, – произнес Павлик с печалью. – Я даже на Алену не смотрю и с ней не разговариваю, потому что никому никаких поблажек. Она сердится на меня, наверное.
