«Ага, значит, я проделал тот самый путь, в котором меня сегодня заподозрили, а они перепутали порядок событий, – сообразил Непомилуев. – Значит, всё-таки сместилось время и мне предлагают пойти и стукнуть на них, потому что ничего другого мне теперь не остается».
В лагере работал дизель, и ритмичная, с тяжелыми басами музыка усиливалась равномерным жужжанием динамо-машины, как если бы так и было задумано. Студенты, веселые, довольные, танцевали на улице при свете прожектора, подпрыгивая и кривляясь перед собственными тенями на фоне белых пионерских корпусов. Павлик увидел рыжего детину, который яростно махал руками, вокруг него скакали приодевшиеся, накрасившиеся девицы в диковинных одеждах. А рыжий наяривал и наяривал, и девиц становилось всё больше, и всё звонче был их смех. И никому не было дела ни до прошедшего урагана, из-за которого сидела без света половина Московской и вся Смоленская область, ни до изгнанных из Анастасьина студентов, ни до странного небесного тела, всполошившего военных людей, ни до Павлуши с его душевными страданиями и телесными затратами. Это была кричащая, дурная, прекрасная юность, которую не мог задавить никакой труд, и если этой юности была обещана в тот день дискотека, то она состоялась бы с той же непреложностью, с какой шли старухи в церковь или засчитал несправедливый гол в ворота сборной СССР антисоветский арбитр Ван Равенс в одна тысяча девятьсот семидесятом году в раскаленной душной Мексике.
Павлик хотел подойти к своим однокурсникам и… не смог. Если бы его оставили вместе с ними, если бы Семибратскому не пришло в голову выдернуть его из этой толпы и отправить в Анастасьино… Как бы всё по-другому сложилось в его жизни. Конечно, он не узнал бы тогда Алену, но что с того, что он ее узнал?
Перед тем как войти в штаб, Непомилуев помедлил. Прикурил у похожей на Буратинку тоненькой высокой девицы и спросил, где живет комиссар. Буратинка тряхнула пышными, кудрявыми, как древесная стружка, волосами и поглядела на Павлика не сверху вниз, как смотрела она на большинство людей, а снизу вверх, и ей сделался приятен этот чудной незнакомый парень, а лицо его она в темноте не разглядела. Но если бы и разглядела, то никому не известно, что на самом деле подумала бы и что вообще думают девчонки про прыщавых парней, так ли им это важно и не извиняется ли прыщавость высоким ростом, умом и добрым нравом. Как отнеслись бы к Бодуэну, Дионисию, к Роману или к Даниле, если бы их лица были тоже отмечены печатью бурного созревания, которое не содержит в себе ничего постыдного, а напротив, обещает счастливчику долгую жизнь и неутомимую мужскую силу? И вообще, может быть, зря неразумный Павлуша из-за своих юношеских доспехов так горевал?
– Ты кто? Я тебя не видела здесь ни разу, – спросила Буратинка и прищурила глаза.
– Посторонний, – ответил Павлик сумрачно.
– Тракторист?
– Механик совхозный.
– А зачем тебе наш начальник? – насторожилась девица.
– Разговор есть. Со мной пойдешь? Мне свидетель нужен.
– К комиссару? Я чего, ненормальная? – удивилась Буратинка. – И тебе не советую. Дай человеку отдохнуть. Замучили его совсем.
Но Павлика было не остановить. Он понял теперь, куда шел весь этот день. И узнал, зачем шел. Ему не было жалко. То есть нет, конечно, немножко жалко было. Теперь всё точно кончится, так и не успев начаться, но что ж, значит, так тому и бывать. Всё равно я бы не смог после этого там остаться. Понимаешь, папа, не смог бы. Ты ведь тоже так поступил бы на моем месте. Ты же не бросил бы своих ребят.
Павлик хотел постучать в комнату комиссара, но само это действие, облеченное в мерзкое слово, вызвало у него отвращение, и он с силой толкнул комиссарову дверь. Семибратский сидел спиной к входу перед пустым столом, и Павлику показалось, что он быстро что-то спрятал и только потом недовольно обернулся. В комнате было накурено, нетоплено, неуютно, и сам Семибратский выглядел нехорошо: бледный, с кругами под воспаленными глазами и всклокоченными, рано поседевшими волосами.
Непомилуев думал, что когда войдет, то первым делом даст комиссару по физиономии. За эти обысканные хотули, за то, что приперся в Анастасьино, когда его не звали. За ребят, которых комиссар, не разобравшись, обидел, и за деканшу, которой необязательно было звонить. За деревья, которые падали в лесу и чуть его не прибили. За то, что из-за таких, как Семибратский, и не любят советскую власть, называют ее злой и жестокой. Замучили его. Это он всех замучил. Судья должен быть справедливым и судить по правилам. «Я уничтожу это зло», – подумал Павлик. Конечно, лучше бы было сделать так, чтобы все видели. И тогда уж наверняка. Или вытащить его сейчас на сцену, и там, среди танцоров, двинуть ему, и объяснить всем, за что он это сделал. И жаль, что Буратинка слиняла, приняв Непомилуева за сумасшедшего.
– Ты зачем так рано пришел? – спросил Семибратский.
– Что? – растерялся Павлик.
Лампочка в комнате мигнула, погасла, затихла музыка, и народ на улице недовольно загудел, засвистел, но вот комнату снова озарило мерцающим светом, и за пыльным окном еще надрывнее заплакал высокий мужской голос про теплый запах распускающихся почек, дрожащий огонек и девушку со свечой в руках, стоящую в дверях тюремного отеля.
Девчонки повисли на парнях, а парни еще сильнее прижали к себе девчонок, но долговязой Буратинке не досталось кавалера, и она вздохнула, и взгрустнула о высоком совхозном механике, и одновременно подумала, как это было бы несправедливо, если бы он вдруг остался, но пригласил бы не ее, а другую девочку.
– Тебя кто звал? – рявкнул Семибратский, но что-то было в лице комиссара, в его голосе такое, что Павлик осекся и понял, что не сможет ударить его. – Иди пляши со всеми вместе. Скоро дизель отключу.
– Я не умею, – буркнул Павлик, отступая к двери.
– Чего ты не умеешь?
– В ритм не попадаю. Надо мной все смеются.
– Ну и пусть смеются. Обожми какую-нибудь девчонку и потопчись с ней. От тебя не убудет, а ей приятно.
«Одни танцуют на дворе, чтобы запомнить, другие – чтобы забыть, – звал Павлушу усыпляющий голос. – Зеркала на потолке, розовое шампанское во льду, водка под столом шестьдесят девятого года розлива, и ты можешь рассчитаться в любой момент, но никогда не сможешь уйти. Отвали от комиссара, пленник собственных изобретений, придумай себе алиби и иди к нам, на наш праздник, веселись вместе с нами, дурачок, и ни о чем не думай, ни о чем». А когда голос умолк, то долго манила надрывная мелодия без слов, но Павлик ее отогнал, и она без следа рассеялась в холодном небе над неубранными картофельными полями советских и коллективных хозяйств.
– У меня дело к вам.
Семибратский поскучнел:
– С утра с делами приходи.
На улице включили «Марионеток». Комиссар прикрыл глаза, губы его зашевелились и стали повторять нехитрые слова про тусклые краски и стертые лица.
Непомилуев вышел на улицу и уселся на крылечке. Он плохо соображал, что происходит и где он находится, музыка стихла, студенты стали разбредаться по территории и на сидящего на командирском крыльце парня смотрели с удивлением. «Как собака дверь охраняю», – подумал Павлик, но уходить никуда не стал. Ему вдруг сделалось всё равно, что о нем подумают и скажут эти люди. Так хорошо было сидеть, и никуда не идти, и просто ждать, давая роздых спине и ногам. Пожалел только, что забавная Буратинка куда-то подевалась, – он бы с ней с удовольствием сейчас поболтал.
