Данила, еще более тихий и невинный, чем Павлик, сидел, опустив голову, и Непомилуеву стало ужасно больно. Он смотрел на всех и на каждого и лихорадочно думал, как им помочь. Если бы можно было отменить прошлое! Не всё, а какие-то отдельные вещи. Тогда вот это он бы точно отменил. Павлуша чуть не застонал от боли, так плохо ему стало. И неужели Мягонькая оказалась такой жестокой самодуркой? Его помиловала ни за что, а их ни за что наказала? Данилу, которого сама же и приняла, потому что у нее нюх на олимпийское движение? Как же так?
– Он сам неправ, нарвался. Похмельного человека обижать нельзя, – говорил Сыроед с пьяным состраданием, приобняв Кантора. – Это всё равно что ребенка ударить. Он же как деточка в этот миг, он сама нежность и слабость. Ты потом что хочешь с ним делай – и наказывай, и ругай, – но похмельного ни-ни. А он знал, – продолжил Эдик с укоризной и хлебнул из бутылки, – он всё это хорошо знал, за это и получил. Всё по-честному, как учит нас родная Коммунистическая партия и ее доблестный ветеран Николай Кузьмич Сущ.
– Хватит жрать! – произнес Бодуэн с отвращением и стал отнимать у Сыроеда бутылку с бражкой.
– Почему? – удивился Сыроед, отводя руку в сторону.
– Потому что хватит.
– Это не аргумент. Я тебе что, мешаю?
– Из-за тебя же всё вышло. Ты Даньку подговорил опохмелиться. Еще по одной, еще, давай, давай!
– Тебе, иудей, русского человека никогда не понять, – вздохнул Сыроед и снова хлебнул из горлышка.
– Ну правильно, полезло мурло охотнорядское, – проворчал Бодуэн.
– Я если и мурло, – ответил Сыроед с вызовом и положил на стол шляпу, – то из Электроуглей. А не из вашей вонючей Москвы. У меня родина есть.
– А у меня, значит, нету? Космополит я, стало быть, безродный?
– Да замолчите вы оба! – взорвался Данила, и Павлик тут поверил, что мог этот тихоня послать Семибратского куда угодно. – Я девочка вам, что ли, из кабака, чтоб меня подговаривать опохмеляться?
– А почему из кабака? – усмехнулась Маруся.
– Оспода енаралы, полно вам ссориться, – возвестил отставной бригадир Роман Богач. – В конце концов, мы сообща нашли лучший способ покончить с этой гребаной картошкой, по поводу чего всем предлагается немедленно уыпить.
Недоразумение
– Погоди-ка, погоди-ка… – Бокренок отставил кружку, поднял голову и подозрительно посмотрел на Непомилуева. – А ты?
– Я не буду, – содрогнулся Павлик.
– А тебе никто и не предлагал. Ты-то ведь, получается, под раздачу не попал?
– Получается, не попал, – ответил Павлик упавшим голосом.
– Больше всех нажрался и не попал.
– Подфартило пупсу, – хмыкнул Сыроед.
– Подфартило? – вскинулся Бокренок. – А с чего это ему вдруг подфартило?
– А он у нас вообще мужик фартовый. Ты что, не замечал?
– Нет, не замечал. Почему его с нами не было? Где он был сейчас? Ты где был всё утро?
– Гулял, – ответил Павлик покаянно.
– Где гулял? С кем?
– Один гулял.
– Один? – Бокренок буравил Павлика агатовыми глазами с густыми ресницами и улавливал любую неточность или недоговоренность, а она в Пашином голосе была. Как ни скрытен был, а тут себя выдал.
– Да отстань ты от парня, – поморщился Данила. – Он-то чем виноват, что я сорвался? Ты не обращай на нас, Пашк, внимания, а лучше ступай. Ты тут вообще ни при чем.
– Погоди-ка, Данилок, его отпускать, – пропел Бокренок чистейшим тенорком и сцепил кисти прозрачных ручонок. – А может быть, он потому и гулял, голубок, что всё знал?
– Что он знал?
– Что Семибратский приедет.
Стало тихо. Не страшно, а напряженно, тревожно тихо, и все, кто до этого безразлично смотрели по сторонам или вглубь себя, вслед за Бокренком впились в Непомилуева глазами.
– Откуда же я мог это знать? – удивился Павлик. Он еще не чувствовал подвоха, но Бокренок уже оседлал сюжет.
– Может быть, тебя кто-нибудь предупредил?
– Да нет. Никто меня ни о чем не предупреждал.
– А может быть, это ты ему и сказал, чтобы он приехал?
Осенние мухи бились за стеклом, слышно было, как паучок ткал в углу паутинку, где-то на далеком колхозном поле работал добрый трактор, и последние листья слетали с берез.
– Зачем?
– Ты дурку-то не валяй, зачем. А лучше скажи нам, почему это он вдруг приехал, если сроду сюда не приезжал, и именно тогда, когда мы напились?
– Стукнул кто-то, факт, – подтвердил Рома.
– Вот и прикинь, кто. Мы все здесь были, кроме него. Сколько пупса не было, мужики?
– Я его ночью видел, – встрял Сыроед и мотнул башкой. – Он блеванул и на улицу свалил. И после этого уже не возвращался.
– А куда свалил?
– Я за ним следил, что ли? – пожал плечами Эдик. На Павлика он не смотрел.
– А надо было следить! – заорал Бокренок. – За это время два раза можно было туда и обратно сбегать.
– Куда сбегать? – Павлик стоял под градом враждебных вопросов, злых слов и злых лиц, он еще не понимал, что здесь происходит, а они уже поняли всё, они поверили, ухватились, и больше всего его поразило, что эта разрозненная, разношерстная, тоскующая группа объединилась. Не на любви, как он их призывал, а на ненависти.
– В лагерь сбегать. А заодно и помыться там, – произнес Бокренок зловеще.
– Таки не простил гондон? – сказал Эдик с горечью. – Эх ты, валенок ты сибирский.
– Да вы чего, мужики?
– Не мы чего, а ты чего…
– Сдается нам, мил человек, что ты стукачок, – вынес приговор бригадир.
– А ты не знал? – быстро спросил Бодуэн.
– Про него – не знал.
– А про кого знал? Ну да, своих не выдаем. А этот, стало быть, не твой?
– Стало быть, не мой.
– А кто твой?
– Паша, скажи, пожалуйста, нам всем прямо сейчас, ничего не скрывая: где ты был всё утро?
Это спросила Алена. Холодно, отстраненно, но давая ему последний шанс оправдаться, только Непомилуев не сумел им воспользоваться. Он покраснел. Врать, выдумывать не умел, а признаться, что ночевал у Бабала, ему было почему-то стыдно, да и не мог он опять за счет женщины спасаться, и это смущение и растерянность утопили его окончательно, как если бы откуда-то сверху упало самое бесспорное доказательство его вины.
– Я не помню.
Разочарование на детском лице, смешанное с презрением, обидой, недоумением. Лицо Алены даже не повзрослело, но осунулось, а ему сделалось еще горше от того, что она могла про него подумать дурное.
