– И ты решил об этом всем объявить?
– Я что, с ума сошел? Я буду последний, кто это скажет.
– Погрома боишься? – пробормотал Бодуэн задумчиво. – А что? Какая-нибудь святая простота вроде Пашутки Непомилуя побьет тебя не задумываясь: чевой-та жиды-та на наша «Слова»-та ополчились-та?
«Зачем он так про меня?» – удивился Павлик.
– Да не в этом дело, Гришенька. Да и какой я еврей? – махнул рукой Данила. – Одно название да нос крючком. Я всё понимаю, но присоединиться к их конвенции не могу. Говорю же тебе, я раньше думал, что важнее всего на свете истина, и ради нее можно всем пренебречь и ей одной служить. И теперь так тоже думаю. Но что мне с этой вот истиной делать, я не знаю. Она какая-то неправильная, эта истина. Я и так об этом никому не рассказывал и не расскажу, потому что знаю: ты не трепло. Я же чувствую, что есть изъян в моих рассуждениях, а найти его не могу. Мне бы легче всего было признать, что «Слово» вообще неземного происхождения. Ну правда, как осколок тунгусского метеорита. Не вмещается оно никуда. Ни в двенадцатый век, ни в восемнадцатый, ни в какой другой. А Костров его просто где-то подобрал и отдал Иоилю, а тот – Мусину-Пушкину. Или Мусин-Пушкин своей властью забрал, неважно, а потом не захотел никому рассказывать, откуда оно у него взялось. Я, знаешь, недавно рассказик один прочитал. Там герой, деревенский мужик, помешался на микробах. Рассматривает в микроскоп каплю крови, видит красные и белые кровяные тельца и думает, что это микробы в кровь пробрались. И начинает ученых подозревать. Что они-де всё знают и молчат. Так вот мне очень хочется, чтобы я оказался таким же недотепой, который сунулся со своим микроскопом и увидел не то, что есть на самом деле. Я хочу оказаться неправым, понимаешь? Первый раз в жизни.
– А чего ты дергаешься? – пожал плечами Бодуэн. – Какая разница, прав ты или не прав. В конце концов, что меняет тот факт, что «Слово» было написано не в двенадцатом веке? Оно же не станет от этого хуже.
– Станет! Ну ты представь себе, что кто-нибудь взял бы и доказал, что Стена Плача – новодел?
– Это другое.
– Почему? Любой национальный миф неприкосновенен. А «Словом» должен заниматься тот, кто к нему равнодушен. Кому вообще по барабану, когда оно было написано и кем. Этот кто-то должен быть медсестрой, которой сдали анализ, и вот она сидит у себя в лаборатории, смотрит опять-таки в микроскоп, но правильно смотрит – отстраненно, безразлично, – и определяет, что там есть, на этом стеклышке на самом деле. Двенадцатый так двенадцатый, восемнадцатый так восемнадцатый – ей всё равно. Но где ты такого человека возьмешь? Я вообще другое для себя понял: не тем я занимаюсь. Всё это очень зыбко, ненадежно: слова, тексты, смыслы, исторические периоды. Я сначала хотел Мандельштамом заниматься – мне не дали. Иди, говорят, про Демьянку Бедного пиши.
– А что Демьянка? Тоже фигура.
– Решил уйти в древность, а там своя политика. Не желаю я больше этого, Гриша. Не хочу ничего, что людьми создано и их задевает. Я летом этим был на Белом море и там увидел литораль. Ты знаешь, что такое литораль?
– Ну так. Полоска грязи во время отлива, на вид довольно неприятная и дурно пахнущая.
– Глупый ты! Литораль – это самый божественный текст на свете, который я видел. Всё это множество морских существ, которые могут одновременно жить в воде и на суше, все эти жучки, рачки, моллюски, черви, водоросли, морские звезды, цветы, у каждого из которых есть имя. Ты не представляешь, как я завидую тем, кто умеет этот текст читать! И никакой тебе идеологии, никакой мифологии, никакого марксизма-ленинизма – просто жизнь. И «Слово», кстати, очень похоже на литораль. Оно такое же таинственное, переменчивое, пульсирующее, живущее своей жизнью, и ему плевать, что мы про него думаем, что там сочиняем, изучаем, датируем, дискутируем, атрибутируем, подыскиваем ему автора и заказчика, – снова задирижировал Данила, и Павлику показалось, что даже ветки деревьев заслушались и закивали ему в такт. – И ему совершенно неважно, делают это ученые со степенями или студенты, именитые советские академики или западные слависты, профаны или безумные любители. Оно просто есть, и всё, и всех притягивает, как Луна воду. Мы все – прилив или отлив. И те, кто были до нас, и те, кто будут после. И времени нашей жизни по сравнению с ним – как у равнодушных жучков на литорали. И нету никакой разницы, есть у тебя степень или нет, член ты или не член. И точно так же, Гриша, плевать на нас и Пушкину, и Толстому, и Шекспиру, которым если что и надо, так это чтобы простые люди их сердцем читали и переживали, кто как умеет. Плакали, смеялись, забывались. А мы что делаем? Посредников из себя изображаем? Толмачей? Учим их правильно читать классику и понимать, что хотел сказать автор? Да откуда мы это можем знать? Нас кто-нибудь вообще туда звал, просил, уполнома… уполномо… – забормотал он, – а черт его знает, как правильно. Мы сами уцепились за их бороды и бакенбарды, висим, ножками дрыгаем, то чуть ли не через синхрофазотрон каждую буковку пропускаем, то в стеклянные бирюльки играем, то просто внаглую как материал для наших теорий используем, курсачи и дипломы пишем, потом диссеры защищаем, на конференции ездим, и всё это за их счет – вот что такое филология. Паразитка она!
– Ты, Даня, балбес и лирик неблагодарный. Ты чушь несешь несусветную и безответственную, – окончательно рассердился Бодуэн. – Тебе надо стихи писать. И пиши. Но ты не хуже меня знаешь, что филология – строгая наука и оставлять ее из-за юношеского бреда, извини меня, несерьезно. Ты либо перезанимался, либо у тебя какой-то недорослизм, возврат пубертата случился и у самого умственные прыщи полезли. Иль ты забыл, как сюда поступал? Как тебя на английском чуть не зарезали?
– Почему чуть? Тройбан поставили после трех пятерок. Спасибо Мягонькой, собственной рукой оценку исправила.
– Ну? И чем ты ей отплатить хочешь? Заявлением об отчислении? Обвинением в том, что и она, и весь ее факультет ерундой занимаются? На классике паразитируют? Выкини ты, Данька, весь этот дурной максимализм и романтизм из головы и дело делай. И не говори мне, пожалуйста, что ты не еврей. Ты самый настоящий еврей, а знаешь почему? Потому что мятежен, как все евреи. Талантливый человек, а мечешься не пойми куда. То ему древние языки были интересны, то фонология, то психолингвистика, а теперь вообще решил всё бросить и на Белое море податься. Цель надо в жизни поставить и к ней идти.
– А у тебя она есть?
– Есть. Я хочу уехать и уеду.
– И чего ты там будешь делать? Забудешь всё, чему тебя здесь учили?
– По крайней мере, ни одна сволочь не посмеет меня оскорбить! – воскликнул Бодуэн.
– Ну и кто тебя здесь оскорбляет?
– Мне, Кантор, сама мысль, что меня могут оскорбить, невыносима. Я, видишь ли, щекотлив и не хочу, чтобы всякий Сыроед мог попрекать меня тем, что я-де из комсомола не выхожу, как будто он сам давно вышел.
– Да ладно тебе. Эдька – человек порядочный, сам знаешь.
– Пройдоха он порядочный.
– Он просто хорошо невоспитан.
