– Не знаю.
– А я тебе скажу на что. На преступление, следы которого довольно неуклюже замели.
– А Пушкин?
– Что Пушкин?
– Пушкин говорил о том, что в восемнадцатом веке этого никто не смог бы написать.
– Естественно, ему важно было Державина поддеть. Державин-де не знал русского языка. Это же просто бонмо, острота, отголоски «Арзамаса». Да и потом, когда он это говорил? В тридцать шестом, когда написал «Капитанскую дочку» и заочно спорил с Державиным из-за Пугачева?
– Он не мог знать державинских воспоминаний, – сказал Бодуэн отрывисто. – Они были напечатаны после его смерти.
– Это еще надо доказать. Мог и знать. Я, например, считаю, что знал. История темная, но к подлинности и авторству «Слова» она всё равно отношения не имеет. Пушкин, между прочим, думал, что и песни Оссиана – подлинная вещь. И «Песни западных славян» за чистую монету принимал, а Мериме потом перед ним за невольный обман извинялся. Он поэт, а не ученый. Да и вообще, что за аргумент такой: некому было написать? А Толстой, например, говорил, что «Слово» – это подделка. И Константин Аксаков так считал. И Ремизов Алексей Михайлович. Только это всё оценочные суждения, а мне истина нужна, но я ее же и боюсь. Первый раз в жизни боюсь. Вот ты послушай, Гриша, что я про это думаю, и скажи мне, прав я или не прав. Ведь главный вопрос всегда был такой: если это мистификация, то кому и зачем она потребовалась?
– Ну и кому? – спросил Бодуэн с неудовольствием. – А главное, я не понимаю: тебе-то это зачем нужно? Ты же неглупый человек, Даня, у тебя какая-никакая, а репутация. Добро бы Бокренок или Сыроед так резвились. Но от тебя я этого не ожидал, нет.
«А я – да», – подумал Павлик. Он с самого начала хотел либо уйти, либо себя обнаружить, но вдруг понял, что делать этого не следует и то, что именно от Дани он нечто необычное ожидал, таинственным образом давало ему право остаться свидетелем их странного разговора.
– Ты же не хуже меня, Кантор, понимать должен, что проблема авторства «Слова» – от начала до конца надуманная. Средневековому человеку вообще неважно было, кто и когда его написал.
«Это что же значит? – Непомилуев вспомнил свой разговор с нянечкой и огорчился. – Что я тоже средневековый?»
– Они анонимность в принцип возводили, – продолжал вразумлять Данилу Бодуэн. – А те, кто этих элементарных вещей не понимает, суть шарлатаны, неучи или безумцы. Вокруг «Слова» как мотыльки вьются, разный бред несут и кого только в авторы не записывают! Неужели и ты, Данилка, в эту армию подался? Я не хочу тебя среди профанов видеть. Сгоришь ты, брат, на этом огоньке.
– А ты погоди, не пророчь, не обвиняй меня так сразу, а лучше замри и внемли, – возразил Даниил вдохновенно и вцепился в бороду, чтоб не упасть. – Вот смотри, Гришка. Ты говоришь, средневековый человек, а я тебе в ответ: восемнадцатый век, восьмидесятые годы, Россия собирается присоединить к себе Грузию, Георгиевский трактат и всё прочее. Но у грузин есть древний эпос, у русских нету. И тогда Екатерина делает политический заказ. Найти средневековую русскую поэму, чтобы доказать историческое превосходство России.
– Ей-то оно зачем?
– Дурак ты и сам ничего не понимаешь! – рассердился Данила. – Она в эту страну вложилась, и всерьез, жизнь на нее свою поставила. И ей это было надо, чтобы разговаривать с грузинскими князьями как минимум на равных. Тем более что у грузин речь шла о царице Тамаре. Царице! И все это понимали. И вот они начинают искать. Рассердить Екатерину нельзя, это немыслимое дело. Они ищут, ищут, ищут, а потом находят и, – блеснули глаза Данилы, – подносят матушке.
– Про поражение? Екатерина заказывает написать историю одного поражения и тем самым ответить победоносному, апологетическому, царственному «Витязю в тигровой шкуре»? Очень умно! И где тут женская месть?
– Да нигде! Не это же важно! – воскликнул еще звонче Кантор. – Как ты не понимаешь? Екатерина, может быть, другое совсем заказала или вообще ничего не заказывала, она дала задание найти эпос и, возможно, намекнула на образец, тоже, кстати, не с самой очевидной историей происхождения и утраченным оригиналом.
– Упаси тебя Бог сказать это хоть одному грузину, – пробормотал Бодуэн.
– Хотя два этих памятника, – не слушал его Данила, – по опять же очень странному совпадению принято датировать практически одним и тем же временем. Но тот, кто это задание по царицыному велению выполнял, написал совсем другое, и вот про это – про поход Игоря, про затмение, про плен, про Бояна, у которого мысль, как белка, скачет по древу, и Пушкин твой не понимал: хвалит автор Бояна или ругает, но очевидно для чего-то себя этому Бояну противопоставляет. Это что, двенадцатый век? Да у них мозги были по-другому устроены. По содержанию, по времени действия, по языку – да, древний эпос, но при этом – и поди поспорь со мной – абсолютно романтический. Это всё равно что «Песнь о вещем Олеге» считать памятником десятого века, а «Песнь о купце Калашникове» – шестнадцатого. Ведь даже если бы они были написаны на древнерусском, если предположить, что Пушкин или Лермонтов захотели бы сотворить искуснейшую стилизацию, соблюсти все законы, учесть все языковые мелочи – а они с их даром и интуицией сумели бы это сделать, – а потом, допустим, оригиналы пропали бы или они их сами специально уничтожили, чтобы запудрить всем нам мозги, то всё равно из каждой строки полез бы, как личные украшения нашего юного друга, романтизм и вместе с ним девятнадцатый век. И князь Игорь там не древний, а из нового времени. А плач Ярославны? А все эти мифические птицы, звери? Да не описывал никто в Средневековье так природу. Это всё унылый романтизм, Гриша. Не «Песнь о Нибелунгах», не «Песнь о Роланде» и не «Песнь о моем Сиде». И Карамзин был, конечно, прав, когда сказал, что это наш Оссиан.
– Медвежья услуга.
– Да нет же, чутье! Они были на грани того, чтобы проговориться. А Екатерина вообще должна была разгневаться и велеть эту рукопись уничтожить, потому что – и здесь ты, конечно, Гришуня, прав – она получила совсем не то, что хотела. Она хотела ироическое, монументальное, монархическое сочинение, а тут разгром, плен, позор, побег и какой-то неестественный, явно наспех приклеенный финал про славу Игоря, что в двенадцатом веке вообще было невозможно и сделано исключительно для нее одной. И неужели царица не понимала всей этой искусственности, если не сказать точнее, романтической иронии? Понимала, конечно, умная была женщина и стерла бы всё в порошок, но…
– Что «но»? – спросил Бодуэн насмешливо.
– Но гениальная блудливая старуха, тайная заказчица и самая первая читательница «Слова», – взмыл ястребом Кантор, – вдруг сообразила, что даже ее безграничная власть имеет границы. И эти границы – поэзия! Ты понял, Гришовец? Подлинная поэзия! Не эти придворные лизоблюды, которыми она вертела как хотела, не карьеристы и вельможи, которые писали в честь нее оды и получали за это подачки с ее стола…
– Но-но. Ты бы полегче про нашего кормильца, – пробормотал Бодуэн.
