Непомилуев задумался:
– А Эдик тоже еврей?
– Сыроедов хуже еврея. Он у них навроде шута. Они его нехотя приняли, – поморщилась, словно вспомнив о неприятном, Алена, – снисходительно похлопывают по плечу, но при каждом удобном случае дают понять, что он чужой. И поэтому он так нервничает и устраивает это отвратительное фиглярство.
– А Рома?
– Что Рома? Рома – хохол, – сказала она устало. – Забудь ты про Рому и не лезь в чужие отношения. Пашенька, миленький, ты очень быстро меняешься. Недели не прошло, а твои глазки уже не такие глупенькие. Но не смотри на меня так, пожалуйста. Кто угодно, только не я. И не потому, что Рома. Я могу быть тебе старшей сестрой, кузиной, младшей тетей. А всё остальное исключено. Ты мне мил своей неуклюжестью, но это всё.
«Даже если я их всех побежду? – подумал Павлик, однако вслух говорить не стал, потому что что-то смутило его в последнем слове, а как правильно сказать, он не знал. – Но всё-таки странно: сама литовка, а хочет воспитать из меня русского, сама гуляет с украинцем, а хочет, чтобы я победил евреев».
Поединок
Храни себя, СССР!
В конце сентября стало совсем холодно, вода в умывальнике за ночь замерзала, и приходилось разбавлять ее кипятком. Непомилуев вставал раньше всех, топил печь и грел воду. Всё меньше успевали сделать, даже Павлик не носился по полю, а неторопливо ходил от одной корзины к другой и не спеша высыпал картошку в мешок. Продвигались медленно, нехотя, подолгу останавливались, садились на перевернутые и нет корзины и ведра и, пока совсем не замерзали, болтали и играли в ситуации или в «верю – не верю». Павлик в эти игры не вмешивался, со стороны наблюдая и удивляясь тому, как можно из ничего сделать головоломку, и поле тоже замерло, а неубранная часть его перестала зримо уменьшаться в размерах. На работу выходили поздно, с поля возвращались рано, и Рома махнул на всё рукой. Он больше не ругался с Лешей Бешеным и вообще как-то изменился, сдулся, растерял кураж, реже садился на лошадь, и та грустно бродила по загону, скучая по тем временам, когда всадник заставлял ее мчаться ночами по лунной равнине и прыгать через плетень. Да и сама похудевшая, постаревшая луна скрылась от нескромных взоров, вставая узкой полоской над лесом, когда студенты спали, а утром растворялась в небесном мареве, и никто ее не видал.
Жили слухами. Говорили, что будет замена и пришлют из Москвы тех, у кого липовые справки, что на подмогу привезут студентов старших курсов и они быстро со всем управятся, что помогут солдаты из Кантемировской дивизии или расконвоированные заключенные из Можайской колонии, но никто к ним не приезжал, и, растянувшись на полкилометра, студенты тащились в надоевшее грязное поле, уже не замечая ни красоты разноцветной осени, ни небесных красок, ни курлыканья улетающих птиц. «Листья не начнут опадать, как вы вернетесь домой». Где они, эти листья? Скоро ни одного не останется…
– Живем как китайцы в культурную революцию. Сослали навечно и забыли.
– А может, и правда забыли?
– Голый идет по Антарктиде и не мерзнет.
– Если живую камбалу положить на шахматную доску, она станет клетчатой, верите?
Холод простоял три дня, а потом резко потеплело и пошел дождь. Начался с малого, капало чуть-чуть, вкрадчиво, и бригадир вдруг вспомнил о своих обязанностях и погнал бригаду в поле, надеясь, что небо развеет, но задул сырой низовой ветер, прибавило еще сильнее и веселее. От капель по лужам расходились круги, Богач злился, а опытный народ обрадовался: значит, дождь надолго, можно в поле вообще не ходить, а завалиться спать или читать. Структуралисты уселись слушать транзистор. К Павлику они относились теперь снисходительнее, точнее, перестали его опасаться и говорили обо всем не стесняясь.
«Солидарность, Герек, Каня, Валенса, Калиновский, Гвязда, Модзелевский, забастовки рабочих, гданьские верфи, студенческие бунты, войска введут, не введут, в две страны сразу не рискнут, Афганистан спас Польшу…»
Они спорили, ругались, галдели, оскорбляли и поднимали друг друга на смех, так что казалось, в комнате помимо Павлика было не четверо, а десять человек пятнадцати разных национальностей и никакого согласия между ними быть не может. Бодуэн один, Бокренок другой, Данила третий, но ничего коварного, могущественного, хитрого, злопамятного и мстительного, о чем предупреждала Алена, Непомилуев в них не замечал, как не замечал ничего подобострастного и второстепенного в Сыроеде. Может быть, потому, что плохо смотрел. А может, это они его ловко обманывали и умело маскировались. Павлик в их речи не вмешивался, однако, памятуя завет деканши, изо всех сил вслушивался. И хотя содержание их разговоров было ему непонятно, многих имен он не знал, а спрашивать ни о чем не решался и блокнот не доставал, тем не менее одну вещь понял совершенно точно и был ею огорчен до боли, и вот здесь Алена оказалась права стопроцентно: его соседи по комнате действительно не любили СССР, и это было, похоже, единственное, что их объединяло. Они не просто не гордились своей страной, но презирали ее, смеялись над вождем ее партии, передразнивали дефекты его речи, в чем особенно преуспевал Бокренок, и оскорбляли даже Ленина.
Павлик поначалу в это не поверил, удивился и решил, что тут розыгрыш какой-то. Или, может быть, они просто хотят тоже соригинальничать, перед девушками либо друг перед дружкой порисоваться? Потому что, в самом деле, что могло не нравиться в своей стране этим вполне благополучным, хорошо устроенным, молодым, здоровым людям? Добро бы роптали непоступившие, а поступившим-то чего возмущаться? Но не про них ли, вспоминал Павлик, говорил когда-то проницательный полковник Передистов: «Ты хочешь уехать за стену и не представляешь, сколько там недовольных и тайных врагов». Павлик недоумевал: как можно быть недовольным? Чем? Если в стране и есть какие-то трудности и временные недостатки, то это лишь оттого, что ей мешают готовые напасть на нее в любую минуту враги, и поэтому она вынуждена тратить много денег на оборону. Ведь это понятно даже детям, ведь все учились в советских школах, по одним учебникам, пели одни песни, все были сначала октябрятами, потом пионерами, а потом комсомольцами. Значит, и думать все должны правильно. И вдруг он увидел совсем другое. Структуралисты злорадствовали, потешались над Родиной Непомилуева не хуже чехословаков, и Павлику показалось, что они делают это намеренно, напоказ, чтобы больнее ранить его. «Неужели они и вправду тоже враги? Неужели вот эти образованные, умные парни сознательно желают моей Родине зла? Огорчаются ее успехам и радуются неудачам?» И странно всё это было мальчику, не укладывалось в голове, и концы с концами не сходились.
Алена рассказывала ему посреди анастасьинского поля о том, что евреи устроили в стране кровавую революцию и захватили власть, но если это действительно так, то почему же теперь они над этой властью смеются, а революцию и ее героев отвергают? И почему сама Алена, структуралистов не любившая, тем не менее презирала, как и они, всё советское и толковала про какую-то заграницу, где якобы сохранилась в эмиграции настоящая Россия, и он должен был ее для себя открыть и унаследовать. «Ты русский, Паша. Ты русский, ты просто об этом забыл и должен вспомнить», – заклинала она его и читала со своим неуловимым акцентом под высоким анастасьинским небом незнакомые строки: «Россия, Русь! Храни себя, храни!»
