— Ясно. Поехали!
— Куда?
— В Департамент. Остановишься по пути где-нибудь у цветов! — Он взглянул на часы и сообразил, что к началу вручения даров уже опаздывает. — Мухой лети!
Джип тронулся, а Михаил Дмитриевич нашел в телефонной памяти веселкинский номер и нажал зеленую кнопку.
— Слушаю! — почти сразу же отозвался Вовико.
— Это я. Звонил?
— Без всяких-яких! — захихикал Веселкин. — Ты как, жив?
— А ты?
— Спать хочется, хоть спички в глаза втыкай! Озорные девчонки попались. Особенно светленькая… Жалко, кино они нам не показали!
— Ну, ты им за это отомстил!
— А что — жаловались?
— Нет, не жаловались. Хвалили. Деньги за вредность с меня взяли.
— Деньги?! — возмутился Вовико. — Да я же им, не считая, насыпал! Вот сучки! С тебя-то за что? Ты же спал…
— За того парня. Ты когда уехал?
— В час.
— А что так?
— Надо было, — замялся Вовико. — Ты где? А то заезжай — поправимся! Мне тут с Массандры мадеру пятьдесят девятого года привезли.
— Нет, спасибо. У меня сегодня тяжелый день.
— Да брось! Кто утром пьет — тот целый день свободен!
— Не могу!
— Надо увидеться. Без всяких-яких. Я тебе вчера одну вещь не сказал. А вещь важная…
— Говори по телефону!
— Ну, если ты… Понимаешь, меня к следователю вызывали. Из-за Горчакова. Я думал, все давно забыто и забито, а они снова. Не нравится мне это! Тебя еще не вызвали?
— А почему меня должны вызвать?
— Ну, кредит же ты брал…
— Мы! Мы брали!
— Мы… Но договор-то подписывал ты.
— Ты тоже кое-что делал.
— Ну что ты сразу! Я же как лучше хочу! Так тебя вызывали?
— Нет еще, — соврал Свирельников.
— Странно. Может, заедешь на мадеру?
— Не могу Созвонимся…
— А ты хоть помнишь, что мы помирились?
— Конечно! Слушай… у тебя телефон этих девчонок под рукой?
— Соскучился?
— Нет, хочу их одному человеку подарить ко дню рожденья.
— Правильно: девчонки хорошие, без всяких-яких! Но телефон я куда-то засунул. А фирма называется «Сексофон».
— Саксофон?
— Нет, не дудка, а через «е». «Сексофон». Понял?
— Понял.
— Телефон в «Интим-инфо» найдешь, я оттуда брал.
— А как зовут их, не помнишь?
— Не-а. Помню, что у светленькой на пояснице глаз.
— Какой еще глаз? — вздрогнул директор «Сантехуюта».
— Открытый. Наколка такая смешная. Береги себя!
— И ты тоже!
Нацарапав странное название фирмы на обратной стороне визитной карточки, Свирельников распрощался с Вовико и огляделся: хвоста не наблюдалось. Некоторое время они ехали вдоль парка: справа были уступчатые многоэтажки, а слева пыльный лес с зажелтевшими кое-где березками и тропинками, ныряющими в чащу прямо от стеклянных автобусных павильончиков. Проехали клубное здание с колоннами и надписью «Театр».
«Лесотеатр», — подумал Свирельников.
На большой афише, прикрепленной к фронтону, значилось:
Скоро! Лев Толстой «Война & мip».
Степ-мюзикл.
Он представил себе Наташу Ростову, отбивающую чечетку в компании с Андреем Болконским, и повеселел. Когда вывернули на проспект, Свирельников еще раз тщательно огляделся, но серых «жигулей» не заметил.
«А что это вдруг Веселкину приспичило мириться?» — подумал он.
Зря этот товарищ по оружию никогда ничего не делал.
В «Можайку» оба они поступили после армии и оказались в одном взводе, а в общаге их койки стояли рядом. Правда, Вовико тогда считался общеинститутской легкоатлетической звездой и постоянно ездил на сборы. Преподаватели относились к его отсутствию на занятиях как к неизбежному злу, но с раздражением и в конце концов сквитались: по распределению он загудел в Улан-Удэ.
Потом Веселкин ненадолго появился в Москве, чтобы втянуть Свирельникова в историю с заразными сестричками. После этого однокашники долго не виделись и снова встретились совершенно случайно на улице, кажется, в 93-м. Михаил Дмитриевич гордо рассекал Ленинский на своей первой иномарке — старинной «тойоте» с правым рулем, которой страшно гордился, а грустный Веселкин ожидательно мерз на остановке. Вовико тогда только-только вылетел из армии по сокращению, пробовал толкнуться в бизнес и был наивен, как эмбрион, принимающий абортный скальпель за луч света в темном царстве.
Директор «Сантехуюта» остановил машину, опустил стекло, высунулся и томно, как приоконная девица, позвал:
— Вовико!
Господи, как же тот обрадовался, узнав в хозяине иномарки однокурсника! Буквально бросился на шею, чуть не плача, В дешевенький кооперативный ресторан «У Палыча», куда повел товарища Михаил Дмитриевич, Вовико входил с благоговейной опасливостью, а увидав в меню многочисленные нули тех инфляционных цен, вздрогнул и испуганно посмотрел на друга. Свирельников же в ответ лишь усмехнулся с успокаивающим превосходством.
Веселкину сильно не повезло. После Улан-Удэ его захреначили в Манино, медвежий подмосковный угол, откуда в Первопрестольную выбираться не легче, чем из Уссурийска. А тут еще свернули спутниковые программы, финансирование срезали, зарплату не выдавали, начальство почесало репу и объявило: два дня на службу ходите, чтобы скрип портупеи не забыть, а остальное время шакальте как умеете! Жена веселкинская поехала в Москву за дешевыми продуктами, встретила одноклассника, разбогатевшего на скупке квартир у подмагазинной пьяни, и через месяц ушла к нему.
— Вот, ночной бар теперь стерегу!
— А что вообще собираешься делать?
— Не знаю. Застрелюсь, наверное, — грустно хохотнул Вовико.
Свирельников же, наоборот, стал рассказывать, как ездил купаться в Анталию, как собирается в ближайшее время поменять «тойоту» на БМВ, а Веселкин взирал на однокурсника, словно на белого бога, приплывшего в большой железной пироге к его убогим папуасским берегам. И хотя директор «Сантехуюта» давно мучился вопросом, где найти надежного человечка в заместители, мысль о том, что таким человечком может стать жалкий, измызганный Вовико, даже не приходила ему в голову.
Поначалу, выпивая и закусывая, они вообще не говорили о бизнесе, а все больше вспоминали походы по «тропе Хо Ши Мина» в женское общежитие трикотажной фабрики «Красное знамя», располагавшееся впритык к курсантскому корпусу. Удивительно, как прочно мужская память хранит совокупительные чудачества и мелкие телесные причуды дам, чьи лица с именами давно уже утрачены, стерты, погребены в кучах ненужного жизненного мусора! Но вдруг из глубины забытого всплывает совершеннейшая нелепость — разбитная ткачиха-лимитчица, страшно боявшаяся залететь и поэтому в самый опасный момент противным диспетчерским голосом кричавшая в ухо трудящемуся бойцу: «Внимание!»
