– Ну вот и славно, Евгений Александрович, – продолжил Рома. – Я знал, что вы пойдете нам навстречу. Нам, всему латвийскому комсомолу и любителям поэзии. Спасибо вам, дорогой товарищ! Больше хороших и крепких домов, возведенных вашим стройтрестом! И пусть звонче раздаются над площадками крики «майна» и «вира»!
В душе Хузин понадеялся, что слесари четвертого разряда интеллигентнее машинистов башенных кранов.
– Что сказал папочка? – поинтересовалась Полина.
– Папочка у тебя мировой, Поля. Строгий, но понятливый и добрый. Такие люди на вес золота. И в семье, и в кругу друзей, и в коллективе. Сказал, что верит мне на слово и просил ни в коем случае его не подвести. Сказал, что жмет мне пять и гордится любовью дочери к прекрасным стихам. А еще сказал, что с интересом читает мои материалы.
– А вы не врете? А то мы газеты вообще-то не выписываем.
– Вы не выписываете, а любое стройуправление выписывает. Все стройуправления выписывают газеты. А в обеденный перерыв выкраивают минутку для ознакомления с последними новостями из жизни нашей страны.
Диктуя номер, Настя просила Рому быть осторожнее. Предупредила, что папа может очень сильно разозлиться и заругаться матом. Слесарей Хузин недолюбливал с малых лет. Соседом по подъезду пятиэтажки был алкоголик дядя Юра. Маленький Рома не знал его разряда. Но точно знал, что разряд высок так же, как желание дяди Юры быть беспробудно пьяным. Часто пролетария находили спящим на влажных от урины лестничных ступенях. Иногда подушкой служили резиновые половики. Будучи в состоянии открыть квартиру, трудящийся любил затянуть казачью песню. Бывало, водил к себе женщин с плохими манерами и запахом. Однажды со слесарем дядей Юрой произошел несчастный случай. После двух бутылок портвейна он вышел покурить, и вывалился с балкона второго этажа, и слегка повредил что-то жизненно важное. Приземление сопроводил жуткий вой и матерная филигрань. Кто-то из жильцов не выдержал и вылил на «пилота» ведро ледяной воды. Врач «скорой» поинтересовался:
– Слушайте, а почему вы такой мокрый? Вы купались?
Улыбнувшись, Юра ответил в философско-поэтическом стиле:
– Обоссанный не может быть сухим… А купался я четыре дня назад.
– Чувствуется, – заключил молодой санитар, зажав нос пальцами.
…В трубке звучал низкий женский голос.
– Доброго вам вечера, уважаемая Янина Рыгоровна. Звоню по поводу вашей дочери Анастасии…
– Что-то случилось? Говорите, что-то случилось? – встревожилась мама Насти.
– Ну что вы, что вы? Рядышком ваша Настенька. Просто сегодня редакция нашей газеты, газеты «Голос Риги», проводит выездной поэтический вечер в Юрмале. Костер, плеск волн, запах хвои. В общем, романтика небольшого комсомольского вечера.
– А это с каких времен поэтические вечера затягиваются до полуночи?
– Так это же выездной вечер. С палатками, тушенкой в банках. Чайки вот кричат, распластав крылья над белесыми бурунами волн… Слышите, как чайки кричат, Янина Рыгоровна?
– Чайки кричат? И ты у меня закричишь! Закричишь и распластаешься над бурунами волн, как альбатрос подбитый!!! Фамилия?!
– Моя фамилия Лосев. Валерий Витальевич Лосев. Вы наверняка хорошо знакомы с моими статьями.
– К счастью, не знакома. А вот тебя, сучонка, со статьей Уголовного кодекса скоро ознакомят. За растление и совращение малолетних.
– Ну вот видите, как хорошо, Янина Рыгоровна! Статьи и вправду бывают разными. Иногда создается впечатление, что пишешь их вовсе и не на печатной машинке, а на свитках души.
– Какие свитки души, развратник?! Дай трубку дочери, подонок!!!
Рома проделал тот же финт с трубкой.
– Мамочка, у нас все в полном порядке. Мы слушаем стихи и гитару. Рядом очень хорошие и отзывчивые люди. Все комсомольцы. Я тебя люблю, мамочка!
Реакция мамы была такой же, как у отца подруги. Вздохнув, Рома повесил трубку.
– Ну вот и все. Порядок, Настенка. И вовсе они никакие не строгие, ваши родители. Они воспитанные и понимающие. А дед никак в партизанах был, Настенька?
– С чего это вы взяли?
– Ну… Мама, Янина Рыгоровна, вроде как из Белоруссии, судя по имени-отчеству?
– Ну из Белоруссии. А дедушка мой был наводчиком.
– Уголовником, что ли? На хаты наводил? – ляпнул Хузин.
– Сами вы уголовник… Он почти до Берлина дошел.
– А-а-а… Извини, Настюшка, извини. Издержки профессии. Мы их помним и чтим. Я про ветеранов. А касательно деда твоего, что тут скажешь… Вечная память герою, отдавшему жизнь во благо Родины и наших жизней… Да упокоится его душа с миром.
– Ой! Типун вам на язык. Жив он и здоров. Контузило его под Берлином.
– Если контузило, значит, уже не совсем здоров.
Присев за стол, Рома налил водку в бокал для морса. Выпил залпом. Подцепив медальон буженины, аппетитно закусил. Марьин глазами показал в сторону холла и вышел из-за стола. Девица, обзывавшая Игоря по телефону сукой, теперь пошло любезничала с каким-то Мишей.
– Что сказали родители ткачих?
– Не ткачих, а прядильщиц. Сказали, что завтра у меня начнется новая жизнь.
– Я надеюсь, ты о месте работы не доложил? Одна двуногая неприятность у нас уже есть. Появления еще двух моя психика не выдержит.
– Андрюша… Ну как плохо ты обо мне думаешь. О месте работы я, конечно же, доложил. Папе Полины сказал, что меня зовут Семен Горин. Маме Анастасии представился Валерием Лосевым.
– Одуреть… Ром, вот что они тебе плохого сделали, а? Я про Семена и Валерку. Зачем ребят подставляешь?
– Горин сделал меня рогоносцем, когда я жил с Аней.
– Рома, с Аней ты не жил, а натуральным образом страдал. Она же с пеленок не в себе. И Горин выступил в роли твоего спасителя. Раздвинув ноги Анюты, он прекратил твои мучения. Да и лицо Семы ты загримировал так, что он с неделю на работе не появлялся. И заметь, не заявил на тебя. А чем Валера Лосев провинился?
– Год назад он заблевал в лифте мой новый финский пиджак синего вельвета. На твоих глазах, кстати. До сих пор не могу забыть, как нес воняющий клифт домой завернутым в пачку газет.
– И после химчистки ты двинул лапсердак за двойную цену.
– Хорошо, скажу честно. Горин и Лосев просто неприятны мне как люди. Задротистые они какие-то.
Рома не лукавил. Но, представляясь родителям Анастасии и Полины, он не думал о неприязни к коллегам. Роме просто хотелось розыгрыша. Триста шестьдесят пять дней в году он проводил под знаком первого апреля. Шутил, подтрунивал, ерничал. Людей без чувства юмора открыто называл дураками; они, в свою очередь, считали Рому идиотом и пошляком.
Тем временем Малютка Джоки продолжал исполнять роль тамады. После звонков родителям девушки успокоились и уже не интересовались товарищами из Москвы. Им нравилась атмосфера заведения, шницели и мятный ликер – сладкий коварный напиток цвета хлорофилла.
