«Камни могут быть ужасно невоспитанными, когда они в плохом окружении, — прошепелявила довольная Ефросинья чужими губами, — они легко набираются нехороших слов и неприличных жестов, научаются похабно лежать и многозначительно выглядывать. Прилично воспитанный камень хорош не только к столу, но и просто на прогулке. Он умеет быть благородно серым и интеллигентно незаметным, но если нужно, попадется тебе, когда не знаешь, куда себя девать и с чем себя съесть».
Хлопок одной ладони
Хлопок одной ладони возникает, когда ладонь преодолевает сверхзвуковой барьер. Взгляды становятся жидкими, а прикосновения газообразными. Прошлое еще не началось, но уже выразилось в орфографии. Только не надо слитком быстро идти, потому что тело иногда бегает быстрее души. Бывает, что душа зацепится за ветку или слово, или даже букву на табличке с названием улицы. И вот уже она забывает, куда идет и надо ли ей спешить. А тело в это время карабкается, но приз дают только обоим вместе. Приходится находить общий язык и сердцебиение. У души тоже есть сердце, и оно не бьется. Оно колеблется немножко, это заметно лишь в темноте. Если колеблется чересчур быстро, то часы вздрагивают и отстают сами от себя. От времени всё равно нельзя отстать, оно стоит на месте и распространяется в разные стороны. От часов можно вообще с ума сойти, но это не ко мне.
Это она написала, а потом вычеркнула. Потом все же произнесла вслух, чтобы не пропадало.
Она говорила слова, и те беззвучно всплывали пузырями куда-то вниз. Не с кем был поссориться. Она покормила птичек солью и песком, умыла спину и нарядилась в лепестки ромашки. Любовь не приходила в дом, но в остальном он получился полной чашей. На поясе у нее позвякивали дорогие обманки. Несколько банальных истин очень неплохо смотрелись вплетенными в стихотворные строчки в ее волосах. Она украсила уши грибами и посмотрелась в лужу, подвешенную на стенке на мучительный гвоздик. «Достаточно ли длинные у меня ноги?» — придирчиво спросила она у дрожащей поверхности, пытаясь запрыгнуть пониже.
Книголюбы
«В обстоятельствах любви я забываю читать молитвы и утренние газеты. Не знаю, куда утилизовать свои мысли. Мне нужен отпуск по уходу за книгой. Изменения происходят по окружности: каждый виток становится всё более живым. Лис-оборотень или искусственная змея, чучело пуделя или самоварный пупсик, исправительный учитель или воинствующие лыжники — мы всегда выбираем, о чем думать. Витки уходят внутрь и сходятся к лавочке, на которой собирается общество книголюбов обсуждать новейшие изобретения по содержанию книг. Книги нужно содержать в особых условиях: во-первых, в темноте, во-вторых не помню, в-третьих, в сопровождении легкой классической музыки. Каждую надо хотя бы раз в день брать в руки и что-нибудь в ней читать. Иначе книги начинают хиреть, плохо кушают и совершенно не размножаются. Несколько книг могут составить конкуренцию даже холодильнику по количеству открываний и закрываний. Конечно, молодежь чаще открывает бутылки с пивом, чем книги, но нужно учитывать, что некормленая литература опасна для жизни, даже если ее хозяин мертв. Жизнь то притекает, то утекает. То мы едим, то нас едят. То мы пишем, то нас пишут. Бойтесь волн литературы, от них можно забеременеть!»
Так говорил автор, а писать он не умел. Всё у него было устно, даже поцелуи. Письменные памятники чувствовали его дыхание в темноте и сохраняли свои величественные заблуждения.
Ефросинья подняла голову от страницы, на которой была написана, и насмешливо посмотрела ему в глаза:
— Писатели такие задаваки — думают, что они пуп мира. Быть написанной вовсе неплохо, только немного щекотно.
Бумага
Проснулась бумажной. Часы шли, но время встало. В картонном доме всё было плоским, руки тоже были из страницы. Из бумажных листков были сделаны животные оригами, они самостоятельно ходили, женились и ели друг друга. Она жевала ткань своего платья со вкусными цветочками и кормила рисунками двумерную собаку. Когда та поворачивалась носом, то превращалась в отрезок Ефросинья обнаружила что окружена каким-то текстом, и попыталась его разобрать. Буквы были большими, она больно ушиблась о твердый знак. На книгах стояла печать «не читать», на еде — табличка «образец не продается». Она обняла себя и поняла, что забыла, что такое «быть». Она помнила только, что это очень приятно и познавательно. Около тишины открылось окно, в нем кружились мысли. Откусила от воздуха, тот был вкусным. История началась с конца, потом стало интересно.
Будни некоего Иеронима Инфаркта
Ощутил себя ледоколом.
Заранее предвосхитился.
Принципиально писал слово «длинна» через два о.
Угрожал пипеткой.
Был коллективистом даже в уединении, имел постоянство в изменах.
Аморфно танцевал танго, не заметил седины на белой лошади.
Навскидку тиражировал котлеты.
Связывал зайцам уши бантиком, сушил белье на высоковольтных проводах.
Интересовался гвоздями в теоретическом смысле.
Проповедовал идею барахла.
Вернулся от телеграфного столба.
Прятал валидол в носках, не сложился как наркоман.
Вечерами наращивал пароход.
Видел гордость в слове «гардина».
Был очарован пошлостью ламбрекена.
Уникально заискивал, без устали ковырял болячку.
Регулярно примерял плинтус, неожиданно заматерел.
Брился консервной банкой.
Профессионально хотел, но мог лишь любительски.
Любил кушать, делал это очень жестко и честно.
Уверовал в треугольники.
Сравнивал себя с Лермонтовым не в его пользу.
Непредсказуемое прошлое
Августейшая Милость была женщиной с непредсказуемым прошлым. Одевалась она всегда дико, разговаривала, не вынимая сигареты из зубов и книжки из рук. Почерк ее голоса был похож на балетную походку, но некоторые движения были неуместно коренастыми. Она не ела на ночь, чтобы спать без лишнего в теле. В ее глазах было несколько радужных оболочек, руки были как у ящерицы, а волосы доставали до полу. В доме стоял леворучный рояль, клавиатура которого была устроена наоборот — слева самые тонкие и высокие звуки, справа самые низкие и басовитые. Она на нем играла музыку, начиная с конца. Ноты переворачивала вверх низом и читала в них совсем не то, что написал композитор. «Меня нельзя отчаянно любить, а можно аккуратно уважать», — говорила она, расчесывая гребнем свое отражение в рояле. В свет ее часто сопровождал хорошо выдрессированный молодой человек. По команде «выглядеть» он замирал, моргая.
Дни она проводила перед зеркалом, наблюдая за тем, как стареет взгляд. «Не люблю разогретый суп, склеенную посуду и прошлых любовников», — произносила она хорошо поставленным дребезжащим контральто, прикуривая папироску в длинном мундштуке и следя за своей осанкой в кресле. С нее в любую секунду можно было писать портрет. Она курила всю жизнь с ранней юности — не в затяг, а лишь для пафоса. Ее костлявые руки обладали весьма длинными пальцами, а мозг работал быстрее мужского. Когда она в церкви заметила, что ее записки «о упокоении» стали в несколько раз длиннее, чем «о здравии», то поняла, что зажилась на свете. Почти все ее друзья и знакомые были примирены с прошлым переходом таинственной черты. «Мне хорошо без друзей, но как жить, если я пережила всех врагов!» — тихо пробасила она на мотив «Воскресение Христово видемши», приплела косу к ноге, и ее походка стала кривобокой.
