К вечеру пришла первая кошка.
Ефросинья вздохнула и скосила глаза себе на нос. На кончике виднелся прыщик — верный признак, что кто-то снова влюбился. «Опять двадцать пять», — сказала она и решила вести себя не так, как всегда. Она дала кошке чаю и твердо придумала когда-нибудь завести еще и собаку. Вдали от дома уже ходил юноша, бросая осторожные взгляды на светящееся окно. Под дверью топталось несколько новых кошек. Она достала из-под кастрюли дневник Иеронима и приготовилась вкусно почитать.
Замечания некоего Иеронима Инфаркта
Понял, что я — самец женщины.
Ушил свою улыбку.
Культивировал перпендикулярность.
Блевал взахлеб.
Талантливо сутулился.
Пытался встать в ряд с величайшими интеллектуалами.
Нанес словарную травму, согнул спираль в прямую.
Сформулировал яблоко.
Основательно пописал, постриг ногти и рукти.
Пукал и ни в чем себе не отказывал.
Заболел грибом, закрывал глаза на объедки.
При виде собак сбивался в стаю.
Придумал хороший заголовок «Обо мне молчали газеты».
Ходил с собой в ногу, посвятил себя хлебу.
Домылся до точки.
С голоду пил свою кровь.
Разрезал свою ногу и увидел, что там нет ничего съедобного.
Капал слюни в жаркое.
Готовился к досвиданию с девушкой, а она не пришла.
Прикармливал ногтями бородавки.
Купил машину «Москвич» 506 года до нашей эры.
Взял правую руку и поменял с левой, из-за чего вывихнул аккордеон.
Решил выпить борща и промахнулся.
Застеснялся вращательных движений.
Голосовал за равноправие с деревьями.
Саможенился.
Жил вусмерть, умер в долгий ящик.
Регулярно оплачивал свои похороны.
Для тех, кого убил, открыл клуб «Мертвый уголок».
Таил шило в жопе.
Не доверял чайным ложкам.
Думал специально, толстел даже ночью.
Клал в сумку невозможное.
Был.
Анонимный город
Сила заплёл бороду как перед свиданием, надел штаны с капюшоном и попрощался с половинчатой жизнью карманного мужа. Он взял в путь одного себя и поменялся судьбой с ветром. «Вы замрёте и отомрете, а я уже буду не здесь», — решил он и мысленно пьяный пошел по шаткому миру. Он-то шел прямо — это земля и небо качались. С ветром за спиной он пришел в чужой город, где никто не знал его имени. Он в ответ тоже не захотел узнавать его названия. Обдуваемые горячим воздухом, местные собаки стояли неподвижно, как табуретки, и смотрели в свою тень.
Жители были заняты выстраиванием иерархии. Им разрешалось заводить по одному домашнему животному, и он тоже завел себе рояль. Деньги обесценивались, взятки дорожали. Множественное число было запрещено, несмотря на то, что само оно одно. Вислоухие народности делились на М и Ж, дети рождались без лиц. Люди были объединены одной маленькой тряпкой под названием флаг, систематическая работа по натягиванию струн приводила к песне. Очередь за молоком была уже не явлением, а понятием. Памятники смазывали кровью, а слово «пионеры» означало «идущие в жопу». Ложносочиненные мысли публиковались прямо на деньгах, статуя свободы была с бутылку размером, па-де-де было блюдом и исполнялось по минутной стрелке. Обязательным к танцевальной интерпретации было учение Марка, Луки и Эсмарха. Держась за руки, они ухмылялись со всех плакатов, но жизни в них не было. Это напоминало картину Станиславского «Не верю!». Было абстрактно. Всё было искусственным, и даже краска — синтетической. Вещи боялись забыть, для чего они предназначены, но тоже хранили верность линии партии. Записанные в комсомольцы молчали в клеточку и в объеме, демагогический реализм был популярен, бесплатен и общедоступен. Масштабные овцы склонялись к закату, продавщицы мечтали стать Богом. Цвета светофора были бдительно закодированы, неизбывный стон по Родине звучал поодаль. Деды и бабки веровали в Магомета, но крестились кочергой, а кланялись навзничь. Дети склоняли родителей к убийству собак, котов и прочей нечисти, благообразные тараканы шевелили пальцами и волосами. Партбоссы в хасидских шляпах восседали вширь, сразу было видно, что у них нет ног. Дома расплывались, ширина улиц ежедневно менялась, взрывы террористов были долгими и печальными. Он попытался понять, что происходит, но все тут же насторожились. Стало физически опасно, но духовно продвинуто. Общество выдвинуло ультиматум, он был написан невидимыми чернилами. Завесу секретности разорвал маленький мальчик грязным ругательством. Стало ясно всё, только непонятно, что именно.
Что-то не так
Он проснулся каким-то бесформенным. По радио подло молчали. Он включил тишину на полную громкость, молчание нарастало и почесывалось. Его рубашка заболела клетками — красными и синими, стены медленно падали, а пол был подменен. Кофе смеялся ему в лицо. Еда шевелила укропом, в яичнице-глазунье желток был не по центру белка. На каждом предмете сидело по мухе, а в подстеленном под стол ведре цвели похабные веники. Линолеум состоял из карт таро, в центре был Повешенный, окруженный старшими арканами. Взгляд поломался ровно на перемычке между левым и правым, на каждом втором слоге слова заворачивали обратно. Всё это было странно и наводило на мысль. Зрение было нерезким, стрелки часов показывали на что-то, и это не было время. Вещи вели себя беспокойно и чего-то скрывали. Под окном играл похоронный оркестр, музыканты нехорошо смеялись, дверь кто-то ломал. «Что-то не так», — догадался он. С ним никто не спорил кроме телевизора.
Живость и мертвость
Он начал догадываться, что его убили.
«Смерть страшна только со стороны, — решил Сила. — Жизнь — это лотерея, главный выигрыш в которой — участие. Умер — не значит жил. Главное, оказаться в нужном месте в правильный момент. Если находиться всё время точно в настоящем, то тот, кто охотится за тобой, всегда будет бить по месту, откуда ты только что ушел».
Он засмеялся в бороду, поймал двумя пальцами комара и выпустил его на свободу.
Всякая живость — будущая мертвость.
Всякая мертвость — бывшая живость.
Он сочинил это двустишие и понял, что свободен от этого города. Они расстались, так и не познакомившись.
Он слишком быстро жил — и смерть не успела за ним.
Правила игры
Умирая, я так о многом подумал, что решил не умирать. Я видел жизнь чем-то вроде шахматной партии, в которой всё время менялись правила. Я сам был этой партией. Правила игры были просты, их количество увеличивалось с каждым днем. Я ощущал их чем-то вроде тока крови. Мир посмотрел на меня, я понял, что ни в чем больше не виноват, порвал список грехов и стал существом из снега и ветра. Я больше не половина человека.
