Небожена
Мою мать звали Небожена, она считалась гулящей женщиной, так как в свои восемнадцать любила сразу нескольких. Но ее любил только один — маленький и невзрачный мужчина по имени Йохан, так и оставшийся девственником до старости.
Однажды некая женщина, с которой ее муж перестал спать, решила извести мою мать. Небожена была тут совершенно ни при чем — она даже не особенно помнила ушастого и веснушчатого громилу, который однажды грубовато заигрывал с ней, зайдя по какому-то сенокосному делу. Но та женщина задалась целью найти виноватых в том, что у нее плохая фигура и злое лицо, что она дурно готовит и неприятно пахнет. Такой виноватой она выбрала мать, когда та еще не была моей матерью. Она собрала всё, что слышала и умела: все тихие проклятия, которые сильнее громких, все ядовитые слова и подлые колдовские приемы. Моя Небожена была совершенно безалаберна — она не заметила иголок в своей подушке и сухих скорпионов под крыльцом, ее не заинтересовала рассыпанная по спальне соль и дохлая мышь в хлебнице. Всё это на нее не действовало: проклятия и сглазы существуют только для тех, кто в них верит. Мать ничего не понимала, у нее в голове был ветер, а под подолом горячо, она жила как танцевала, а говорила — как пела. Она забывала все дела, стоило ей заметить хорошенького кузнечика или облако удивительной формы. Ей всегда нравились насекомые, и она понимала их лучше, чем буквы в алфавите. Небожена тоже нравилась насекомым, и они подлетали к ней запросто, не церемонясь. Она украшала ими волосы и платья, разговаривала, жужжа на разной высоте, и рисовала на песке конструкции их конечностей и крыльев. Она даже не заметила, как я родился у нее, продолжая одинаково радостно плакать и грустно смеяться уже со мной на руках. Неудивительно, что она не поняла, что как-то неспроста малознакомая некрасивая женщина протягивает нам кружку с молоком. Бабочки кружили вокруг, будто пытаясь что-то крикнуть, муха бросилась в жидкость и умерла. Она ничего не заметила, отхлебнула, но дальше не стала пить, увлекшись походкой пчелы по своей руке. На следующий день у нее заболел живот, она лежала в постели и вспоминала о будущем, пока в дверь не постучала давешняя женщина. Что случилось между ними — никто не знает, даже я: меня выронили на пороге, и я смотрел в синее небо, пока в доме раздавались неразборчивые слова и звуки. Та женщина перешагнула через меня и вернулась домой. Я остался единственным свидетелем, да и то ничего не видел, а что видел — не мог рассказать, а что теперь могу рассказать — не могу доказать. Моя мертвая мать говорит мне всё, кроме этого. В этом месте она замолкает, но даже от бесплотного существа трудно слышать такие паузы. Я плакал вместо нее, так и не узнав, о чем. Известно одно: мама умерла и повзрослела одновременно, в один час.
А женщина жива, но с тех пор она рожает только мертвеньких младенцев и от нее пахнет плесенью. Ее рыжего мужа вскоре убили в драке, больше замуж она не вышла и находит того, кто ею не побрезгует, разве что среди пьяных и потерявших душу. Никто не задерживается в ее доме, любой, протрезвев, старается быстрей сбежать. Она стучит кулаком по Библии, плюется в иконы и обвиняет Бога в том, что он ее создал.
Йохан
У человека, потерявшего близкого, лицо становится как остановившиеся часы. Очень трудно вновь запустить для него мир. Мать умерла, а я остался с человеком, у которого остановилось лицо. Меня вскормил мужчина, мой гипотетический отец, Йохан. На самом деле отцом был кто-то другой. Но этот человек дал мне всё, что не смогла дать мать по уважительной причине своей смерти. Он вкладывал в мой беззубый рот разжеванный хлеб в тряпочке и купал меня в воде, смешанной со своими слезами. Но я хотел не только есть. Я нуждался в том, чтобы меня нянчили, требовал объятий, прикосновений, человеческого тепла. Я, как кутенок, прижимался к его тощей груди и шарил по ней. Однажды он догадался, чего я хочу, расстегнул рубаху и дал мне плоский сосок, а я начал отчаянно втягивать его в рот. Я был как зверек, твердо знающий, что ему надо выжить. Он прикладывал меня к груди так часто, как я требовал. Через некоторое время у него появилось молоко.
Это было первое чудо в моей жизни, и мы его совершили вместе с матерью — она помогала нам, я это чувствовал, хотя узнал слова, которыми это можно хоть как-то произнести, гораздо позже. В деревне прошел слух, что Йохан превратился в женщину, и все начали над нами издеваться. Особенно бесились некоторые мужики, они требовали выгнать нас из деревни и пытались избить палками. Мама с того света защищала нас как могла — дубинки ломались у них в руках, а мужики напивались раньше, чем доходили до нашего дома. Кто-то узнавал об измене жены или приезде родственника именно в тот момент, когда совсем было шел напасть на нас. Интересно, что поодиночке мужчины были совсем не столь агрессивны: именно те, кто громче всех кричал «пойдем убивать Йохана!» в сумерках приходили бочком по одному и заскорузлыми клешнями красных рук пытались совать ему слипшиеся конфеты и мятые подарки, уговаривая на что-то, чего я не понимал. Самым трудным испытанием в жизни папы было вовсе не извлечь из своей груди молоко, а вот эта борьба с деревней.
Женщины удивленно фыркали и брезгливо крестились, произнося вместо молитвы что-то вроде «хспдци», старухи плевали беззубыми деснами, деды стучали клюками оземь, во всём винили грядущий конец света и почему-то вороватое начальство. Йохан со мной на руках молча проходил мимо ругающихся стариков. С мужиками можно было справиться, поговорив на их грубом языке, вставив в нужные моменты матерные слова и угрожающие позы.
Женские подлости были гораздо опаснее мужской злобы. Но Йохан был значительно предусмотрительнее моей матери, он обнес наш дом забором и никого не впускал. Он тщательно подметал вокруг дома и внутри него, всегда обращая внимание, что ест и на чем спит. Что-нибудь из одежды, чего никто не видел, он носил вывернутым от сглаза — то носок, то трусы. Йохан никогда не выбрасывал своих волос и не давал своих вещей чужим, не принимал подарки и покупал продукты только сам. Он никому не рассказывал о своих мыслях, только со мной говорил подолгу, а я агукал в знак того, что полностью понимаю и поддерживаю его. Люди были — одни одинаковые, другие разные, и этим отличались друг от друга. Жители деревни чувствовали опасность, но не знали, что она заключается в них самих. Они были опасны всему живому, и их некуда было изолировать. В конце концов, недовольно рыча, все оставили нас — без помощи, но и без вторжений.
Сила
Через несколько лет я заговорил, и моим первым вопросом было, как меня зовут. Йохан вспомнил, что мне надо дать имя, и очень задумался. Вечером он поговорил с матерью, и она дала ему совет.
Он назвал меня Сила, и я стал отзываться на это имя. Я вырос и узнал, что очень красив. Меня любят женщины, но я живу свою жизнь лишь для матери. Я способен на чудеса, но недостоин их.
Я совершенно бесполезен и очень грешен. Свои грехи я заношу в список. Еще я езжу в деревню к Йохану и маме — они лежат в одной стороне кладбища. В меня многие влюблены, но я люблю только одну женщину и одну собаку. Список, собака и женщина — мои единственные ценности. К сожалению, моя любимая женщина — танцовщица, она чересчур знаменита и поэтому принадлежит мне лишь наполовину. Ее хотят слишком многие, чтобы я чувствовал ее своей. Газета у меня всегда прочитана с одной стороны, и собака — тоже моя только одну неделю из двух. Она всегда расчесана максимум с одного боку, расчесать ее всю выше человеческих сил и терпения собаки. Мне завидуют, но зря. Я живу частично. Да, всегда есть те, кому хуже, чем мне, поэтому они считают, что я в чем-то виновен. У меня есть выбор: быть виноватым, сделать себе хуже или нежить. Все варианты не подходят. Есть дела вытекающие и втекающие: вы сами не знаете, чему завидуете. Поменяйтесь со мной судьбами, всё равно я через пять минут умру. У меня даже бирка на ноге, чтобы не спутали с остальными трупами.
