Какая маленькая, тихая жизнь! Один взрослый сын, одна невестка, одна внучка и три близкие подруги. Работа у нее отрадно предсказуемая. Дом уже несколько десятилетий не менялся. В январе ей исполнится шестьдесят пять – не старуха еще, но едва ли она могла рассчитывать, что ее мир не будет впредь только сужаться. И эта мысль не пугала, скорее успокаивала.
На прошлой неделе она прочла некролог семидесятивосьмилетней женщине, скончавшейся в Лютервиле: «Миссис Коттон любила садоводство и шитье. Родственники вспоминают, что она редко надевала дважды один и тот же наряд».
Несомненно, в детстве миссис Коттон мечтала о более насыщенной жизни, и все же этот вариант казался Мариам не таким уж скверным.
По средам – летом она работала всего раз в неделю – Мариам в начале десятого выезжала из дома, переждав поток транспорта. У входа в «Джулию Джессап» здоровалась с охранником, открывала почту, справлялась с небольшим объемом бумажной работы. Запах натертых мастикой полов вызывал странный прилив гордости, словно это она их отполировала, и, отрывая страницы календаря за истекшую неделю, Мариам чувствовала себя особенно полезной. Легкий укол ностальгии из-за того, что в пустом садике тихо, не слышно детских голосов: «Доброутро, миссис Яз! Пока, миссис Яз!» У доски объявлений забытая с зимы варежка и та казалась живой.
А если не среда, то она выходила с газетой на залитое солнцем крыльцо – убрав прежде посуду после завтрака. Читала урывками, качая головой – плохие новости, и тут опять плохие, – переворачивала страницу. Потом складывала газету в мусорный мешок для макулатуры под раковиной и отправлялась полоть клумбы или пристраивалась за столом в бывшей комнате Сами разобраться со счетами или что-то делала по хозяйству. По утрам она очень редко выходила из дому. Выйти на люди – работа. Придется вступать в разговор. Страшно ошибок наделать.
Она заметила, что с возрастом ей труднее дается английский. Она могла попросить вдруг «помарки», а не «марки», путала «он» и «она» и замечала это, лишь встретившись с озадаченным взглядом собеседника. И в итоге страшно уставала. А какая уж особая, скажите на милость, разница? Зачем вообще в языке подчеркивается, кто какого пола? Зачем она старается это соблюдать?
На людях ей, честно говоря, более одиноко, чем дома.
Перед обедом она обычно гуляла подолгу, всегда одним и тем же маршрутом, улыбаясь все тем же соседям, собакам и младенцам, подмечая там и сям новое деревце или свежую краску на стенах. Лето – пора маляров и нянек. Рабочие заполоняли квартал, прилежные, как муравьи. Мимо проезжал ее любимый слесарь, громыхали в грузовике инструменты.
Становилось жарко, но Мариам любила жару. Ей казалось, в жару она движется более плавно. Пленка пота на лице напомнила те душные тегеранские ночи, когда они всей семьей вытаскивали матрасы на крышу дома, откуда был виден город, и другие семьи тоже выбирались спать на крышу – словно каждый дом раскололся и выпустил наружу скрытую внутри жизнь. А на рассвете всех будил призыв на утренний намаз.
Не то чтобы она хотела вернуться туда (ей и в молодости эта лишенная приватности жизнь была не по душе), но она не прочь еще разок услышать тот далекий крик с минарета.
Мариам вернулась в дом, ополоснула холодной водой лицо и приготовила скромный обед. Позвонила кое-кому по телефону. Проверила почту.
Порой заезжали Зиба со Сьюзен. Или Зиба подкидывала ей Сьюзен, пока сама ездила по делам, такой вариант Мариам предпочитала. Гораздо легче занять ребенка, пока рядом нет других взрослых. Она разрешала Сьюзен открывать свою шкатулку с украшениями, перебирать золотые цепочки и бирюзу. Показывала ей альбомы с фотографиями: «Вот мой двоюродный дед по матери, Амир Ахмад. Малыш у него на коленях – его седьмой сын. В те времена мужчины маленьких детей на руки не брали. Видимо, необычный был человек». Она всматривалась в лицо – строгое, с квадратной бородой, увенчанное тяжелым черным тюрбаном, ничего не разгадаешь. Об этом родиче у нее остались лишь смутные воспоминания. «А это мой отец, Садредин. Он умер, когда мне было четыре года. Будь он жив, был бы у тебя прадед».
Но так ли это? Слова показались ей ложью, едва соскользнули с ее губ. Как бы ни была близка ей Сьюзен – любимая внучка, – ей трудно было даже мысленно связать, пусть и отдаленно, родственников там, дома, и этого дальневосточного подкидыша с прямыми черными волосами, экзотическим разрезом черных глаз, с кожей бледной, матовой и гладкой, будто кость.
Иногда вместе со Сьюзен к ней привозили Джин-Хо, дважды побывала и Шу-Мэй. Зиба часто брала их в июле на себя, потому что от химиотерапии Битси весь день клонило в сон. Но в целом она молодцом, докладывала Зиба. Она спрашивала:
– Вы точно не возражаете, Мари-джан? Я совсем ненадолго отлучусь.
Мариам отвечала:
– Конечно, я нисколько не против. – И это была правда. Во-первых, она охотно помогала Битси. А во-вторых, вдвоем или втроем дети могли и сами себя занять, и тогда все, что от Мариам требовалось, – угостить их в какой-то момент домашним печеньем или кексами и «чаем», то есть яблочным соком, разлитым в крошечные эмалированные чашки.
Джин-Хо на полторы головы переросла Сьюзен и требовала теперь, чтобы ее называли Джо, хотя все вокруг вечно об этом забывали. Шу-Мэй по-прежнему была маленькой, хрупкой, но решительной и себе на уме. К ней перешла одежда и от Джин-Хо, и от Сьюзен, и странно было видеть, как вновь обретают жизнь выцветшие костюмчики Сьюзен, а из-под них торчат старые сандалии Джин-Хо – и пустышка подвязана к длинной резинке.
Во второй половине дня Мариам порой отваживалась выйти за какими-то нужными продуктами. Затем она готовила ужин – полноценный, всерьез, даже если оставалась к тому времени одна. Конечно, к ней заглядывали частенько подруги. Или она кого-то из них навещала. Все четверо отлично готовили, каждая свое: турецкая кухня, греческая, французская, а у Мариам иранская. Неудивительно, что они практически перестали наведываться в рестораны.
Собираясь в гости к подруге, Мариам вовсе не чувствовала того волнения, какое настигало ее прежде при подготовке к выходу в свет. В ту пору она могла несколько нарядов переменить, прежде чем остановиться на одном, и мысленно разучивала темы для разговоров. Не только в возрасте причина такой перемены (хотя, конечно, и возраст способствовал), но в том, что она выполола из своего окружения всех тех, с кем ей бывало не по себе. Больше не принимала приглашения на бессмысленные, пустопорожние вечеринки, где она и Киян проводили столько времени. Ее подруги порой переспрашивали, уверена ли она, что с этим покончено. По крайней мере, Даниэла сомневалась. Она-то все время искала новых знакомств, новых впечатлений. Но Мариам упорствовала: «С какой стати я стану хлопотать? Хоть одним старость хороша: я знаю, что я люблю и чего не люблю».
При слове «старость» Даниэла сердито морщила носик. Но две другие подруги кивали – они понимали, о чем говорит Мариам.
Они часто рассуждали о своем возрасте. Говорили о том, куда идет этот мир, говорили о книгах и фильмах, о пьесах и о мужчинах (преимущественно Даниэла). На удивление мало вспоминали детей и внуков, разве что у тех случалась какая-то беда. Но почти всегда заводили речь об американцах – забавляясь и восхищаясь. Им никогда не приедался разговор об американцах.
