Выходит, она сама и звонила, а зачем, если эти разговоры так скучны? Что-то вроде вины выжившего, вероятно.
– Они говорят и говорят о трудностях нынешней ситуации, у них так мало развлечений, почти все фильмы запрещены, почти вся музыка, алкоголь – только то, что контрабандисты доставляют после заката в бутылках из-под отбеливателя. Они думают, моя жизнь сплошь состоит из удовольствий. Представления не имеют, каково тут крутиться!
Если бы родичи услышали это заявление от облаченной в шелк и блистающей золотом Фары, они бы недоверчиво рассмеялись, но Мариам понимала, о чем она говорит. Здесь и правда нелегко, гораздо труднее, чем дома могут себе представить; порой она сама недоумевала, как они с кузиной сумели продержаться в этой стране, где все происходит так стремительно, где всем вокруг известны все правила, неведомые тебе.
– Моя сестра списки мне зачитывает, что ей прислать, – продолжала Фара. – Спортивную обувь, и косметику, и витамины – банку за банкой. В Иране сколько угодно витаминов! И очень хорошие, но она уверена, что американские витамины эффективнее. Я отправила ей пузырек «Вигор-Витс», и после первой же таблетки она мне сказала: «Я уже чувствую себя такой молодой! Столько сил прибавилось!»
Упомянув «Вигор-Витс», Фара невольно перешла на английский, возможно сама того не заметив. Это явление Мариам часто отмечала у иранцев: несутся вскачь на фарси, но мелькнет какое-то американское слово, техническое заимствование вроде «телевизора» или «компьютера», что-то щелкает в мозгу – и дальше человек говорит по-английски, пока слово на фарси не переключит его обратно.
– Наверное, ты с этим меньше сталкиваешься, ведь твои братья могут попросить, что захотят, у собственных детей, – рассуждала Фара. – По крайней мере, Парвиз может, у него же двое в Ванкувере, там прекрасные магазины. (Последняя фраза стремительно металась между фарси и английским, сначала переключателем сработал «Парвиз», потом «Ванкувер».) – К тому же ты намного сильнее. Ты умеешь просто сказать «нет». Мне следовало бы стать сильнее, а я, как это говорится… швабра?
– Тряпка, – подсказала Мариам.
– Тряпка. Об меня ноги можно вытирать.
Мариам прикусила язык.
Они мчались по сельской местности Новой Англии со скоростью, явно превышавшей ограничение, мимо маленьких аккуратных ферм – хоть вдоль игрушечной железной дороги такие домики расставляй.
Наконец свернули на гравиевую дорожку, загремели валявшиеся на заднем сиденье запчасти. Через несколько минут машина остановилась перед серым, обшитым вагонкой домом.
– Отлично! – сказала Фара. – Уильям дома.
Он сидел на ступеньке парадного крыльца – жилистый мужчина в линялых джинсах. Завидев машину, он поднялся и побрел навстречу, улыбаясь.
– Салаам алейкум! – приветствовал он Мариам, а когда она вышла из машины, добавил: – Рад тебя видеть.
– Рада видеть тебя, – ответила она, прижимаясь щекой к его щеке.
Уильям, на ее взгляд, был из тех мужчин, кто навеки застрял в отрочестве. На джинсах заплатки цветов американского флага, тощая козлиная бородка, длинная косица, которая теперь, когда спереди Уильям облысел, выглядела так, словно сползла на затылок. И его страсть ко всему иранскому тоже казалась ей подростковой.
– Знаешь, я приготовил к твоему приезду фесенджан, – поспешил он ее порадовать.
– Именно этого мне и хотелось, – ответила она.
Уильям полностью взял на себя и кухню, и всю домашнюю работу. К тому же он был добытчиком: обучал будущих писателей в местном университете. Мариам в толк взять не могла, куда Фара девает столько свободного времени. Детей у них не было – вроде бы они и не хотели, – и Фара никогда не работала.
Провожая Мариам наверх в гостевую комнату, Фара пробормотала:
– Надеюсь, кровать застелена… ага, хорошо.
Полевые цветы на столе, неуклюже втиснутые в графинчик, вероятно, тоже дело рук Уильяма.
Дав Мариам время распаковать чемодан, ее позвали на коктейль в гостиную, просторную и все еще отдающую сараем, как это бывает в подлинных фермерских домах Новой Англии, но украшенную персидскими коврами, эмалями из Исфахана и пестрыми, похожими на драгоценности шалями. Уильям рассказывал о новейшем своем изобретении: он возился с «игрушкой для руководителя», которая непременно их обогатит.
– Вроде гелиевой лампы, – объяснял он. – Помнишь такие? Но намного более клевая с виду.
Он принес показать свое изделие: прозрачный пластик в форме песочных часов, внутри вязкая жидкость.
– Смотри, – сказал он, переворачивая, – как жидкость ползет вниз, сначала по часовой стрелке, а потом против часовой, на поверхности собирается пирамида, а потом вдруг плющится… Разве не захватывающе?
Мариам кивала. Это и правда оказалось до странности гипнотическим.
– Что подало мне идею: заканчивался шампунь «Макглим», и я перевернул бутылку над новой – знаешь, как это делается. Чтобы выдавить последние капли. И я смотрел, как они перетекают, и тут подумал: слушай, это же прям такой дзен, помогает сосредоточиться и сконцентрироваться. Можно это дело вывести на рынок как штуковину для снижения давления. И я взялся работать над дизайном, вычислил наиболее привлекательную форму… вот только с жидкостью никак не разберусь. То есть, понимаешь, нужна правильная консистенция. Густая, как «Макглим», но не слишком густая, разумеется, и прозрачная, как «Макглим», потому что прозрачная действует более успокоительно…
– Так почему же попросту не взять «Макглим»? – удивилась Мариам.
– А! Взять «Макглим»?
– Вроде бы очевидное решение.
– Но… шампунь. И потом, «Макглим» чуть ли не самый дорогой из всей линейки. – Он с нежностью оглянулся на супругу: – Все самое лучшее для Фары-джан.
Фара томно помахала ему рукой и сказала Мариам:
– А что поделать? У меня волосы Карим-заде – не расчешешь.
За ужином в тот вечер (настоящий иранский ужин от первого до последнего блюда, полностью аутентичный) Фара вспоминала их с Мариам детство. У нее сложилась более радужная версия прошлого, чем у Мариам, сплошь веселые застолья и выезды на семейную дачу в Мейгун или затяжные пикники с участием всех до единого родственников с обеих сторон. Куда подевались ссоры и расколы, дядюшка-опиоман и дядюшка-растратчик, бесконечная злобная конкуренция тетушек за скудное внимание их отца? Неужто Фара забыла кузину, которая покончила с собой, когда ей запретили учиться на врача, и ту, другую, которой не позволили выйти замуж за любимого?
– О, какие счастливые, счастливые времена! – вздыхала Фара, и Уильям вздыхал в унисон и качал головой, словно сам там жил. Ему нравились разговоры об Иране, он подсказывал Фаре, когда она что-то пропускала.
– А монеты? – спохватился он. – Помнишь? Новенькие золотые монеты, которые вам в детстве дарили на Новый год.
