Не все в Нидерландах сотрудничали с нацистами так же истово, как чиновники. 26 ноября 1940 года профессор Рудольф Клеверинга произнес пламенную речь против антиеврейских постановлений оккупационных властей. Он, выступая в актовом зале Лейденского университета — старейшего в Нидерландах, сказал, что нельзя уважать власть, опирающуюся исключительно на силу, и осудил требование уволить всех преподавателей-евреев как достойное крайнего презрения. За что отстраняют от своего дела, например, Эдуарда Мейерса — достойного человека, отца студентам, уважаемого ученого?19 Вскоре после этого выступления Клеверингу арестовали, и он провел шесть месяцев в тюрьме20.
Гетти Коэн-Костер, еврейская студентка, была среди тех, кто слушал выступление Клеверинги. Слова профессора стали бальзамом для ее души. «Многие люди в зале испытывали это чувство. Наши эмоции словно передавались от одного человека другому. Мы все прекрасно понимали. Я сидела среди людей, которые разделяли те же чувства, те же мнения, что и я. Мы были одним целым»21.
В довоенной Голландии Гетти не испытывала никаких притеснений. В ее школе в Хаарлеме антисемитизма никогда не было. «Напротив, в нашей школе царила атмосфера полной толерантности — ко всему: происхождению, полу, религии и национальности», — говорит Гетти. Это могут подтвердить многие нидерландские евреи. Хотя в 1930-е годы отдельные антисемитские выступления случались, идея их преследования противоречила голландской традиции — терпимости к иному мировоззрению, образу жизни, поведению и обычаям, которая восходит к эмансипации евреев, то есть приобретению ими адекватных прав и обязанностей, произошедшей в конце XVIII века. Именно память об этом ощущении безопасности давала многим основания верить, что будущее окажется не совсем мрачным. «В то время мы были уверены: самое худшее, что может случиться, — это трудовые лагеря в Германии», — свидетельствует Коэн-Костер.
Опыт Нидерландов показывает: ориентироваться на то, что в стране было раньше, и антисемитизма это касается в полной мере, — серьезная ошибка. Очень важную роль играли и другие факторы: пристрастие, с которым нацисты осуществляли контроль за всем, что происходило на оккупированных территориях, полномочия национального правительства и т. д.
В Голландии протесты звучали не только в Лейденском университете. В октябре многие служители реформаторской церкви выступили против арийской аттестации, а в феврале 1941 года в стране прошли демонстрации против немецкой оккупации, сначала в Амстердаме, потом в других городах. Обо всех этих мужественных актах надо помнить, но помнить нужно и о том, что подавляющее большинство голландских чиновников не за страх, а за совесть служили оккупационным властям.
Во Франции, последней стране, которую заняли немцы в ходе своего победоносного марша по Западной Европе, все было совсем непросто. Франция не прикрывалась вуалью нейтралитета и, когда части вермахта вошли на территорию Польши, выступила совместно с Британией — 3 сентября обе объявили Германии войну. При этом сами французы нападения немцев не боялись — они были абсолютно уверены в своем превосходстве. Генерал Морис Гамелен, главнокомандующий французской армией, весной 1940 года заявил, что в случае агрессии Гитлер несомненно будет разбит22. Этот оптимизм разделяли многие рядовые французские граждане.
10 мая 1940 года, когда немцы перешли границу Бельгии и Нидерландов, французские войска вошли в Бельгию. По сообщению одного иностранного журналиста, Париж в тот день бурлил энтузиазмом. «На улицах и в кафе, в газетах и по радио звучало ликование по поводу фатальной ошибки, которую только что совершила Германия»23.
На фоне столь явной самоуверенности трудно даже представить себе чувство национального унижения, которое испытали французы буквально через шесть недель. Надо отметить, что непосредственно на германо-французской границе боевых действий не велось. Первое вооруженное столкновение немецких и французских войск произошло 13 мая в Бельгии. В тот же день немецкие войска пересекли бельгийско-французскую границу. 10 июня правительство Франции переехало в Орлеан. Париж был официально объявлен открытым городом. Утром 14 июня немецкие войска вступили в столицу Франции. Правительство бежало в Бордо и через три дня обратилось к Германии с просьбой о перемирии. 22 июня 1940 года Франция капитулировала.
Французская армия была сломлена и опозорена. 1 500 000 солдат попали в плен и вскоре оказались в лагерях в Германии. Франция, в попытке восстановить самоуважение, обратилась к своему национальному герою времен Великой войны — маршалу Анри Филиппу Петену, победителю битвы под Верденом. Этот военачальник, которому в 1940 году исполнилось 84 года, был олицетворением достоинства Франции, и он взял на себя тяжелое бремя спасения страны.
Петен сформировал правительство и возглавил его. 22 июня, через шесть дней после того, как он стал премьер-министром, маршал подписал мирное соглашение с Германией. По условиям договора бо́льшая часть Франции — весь север и юго-запад — была оккупирована. Около 40 процентов территории страны на юге и юго-востоке формально оставались под контролем нового правительства во главе с Петеном, который был провозглашен еще и главой французского государства. Париж оказался в зоне немецкой оккупации, поэтому столицей нового французского режима стал курортный городок Виши. 30 октября 1940 года в радиообращении Петен призвал французов сотрудничать (фр. collaborer) с немцами, так что термином «коллаборационизм» мир обязан ему. От революционного лозунга «Свобода, равенство, братство» правительство Виши отказалось. Взамен был принят новый — «Труд, отечество, семья».
Среди политиков и чиновников, вошедших в правительство Петена, были антисемиты, не скрывавшие свои взгляды. В частности, Ксавье Валла, весной 1941 года ставший генеральным комиссаром по еврейским вопросам, впоследствии говорил гауптштурмфюреру СС Теодору Даннекеру, который руководил депортацией евреев из Франции: «Мой стаж антисемита гораздо больше, чем ваш»24. То же самое мог сказать и Луи Даркье, сменивший Валла на посту генерального комиссара: после победы на выборах 1936 года Народного фронта он создал свою собственную «Антиеврейскую партию», после чего отбыл срок за разжигание национальной ненависти. А еще Даркье то и дело вступал в ссоры с евреями в кафе25.
Правительство Петена стало принимать антисемитские законы, а в октябре 1940 года утвердило так называемый еврейский статут, лишавший евреев права работать по целому ряду профессий. Они больше не могли быть государственными служащими, полицейскими, журналистами, учителями, не могли служить на офицерских должностях в армии. От этих драконовских ограничений избавили лишь небольшую часть евреев, в частности ветеранов мировой войны. Евреям-иностранцам пришлось еще хуже: они подлежали интернированию в «особые лагеря» на территории Франции26.
При этом свидетельств того, что принятия от режима Виши этих антисемитских мер потребовали немцы, нет27. Более того, Петен лично вносил изменения в проект октябрьского статута, ужесточая ограничения28. Французские власти начали преследовать евреев потому, что хотели этого, а не потому, что им приказали. Для французских евреев факт, что соотечественники-французы оказались готовы принести их в жертву, стал сокрушительным ударом. «Я рыдал весь вечер, — писал 19 октября 1940 года в своем дневнике Раймон-Рауль Ламбер. — Рыдал, как может рыдать мужчина, внезапно брошенный женщиной, которая была его единственной любовью, наставницей и советчицей во всех делах»29.
