– Он-то ладно. Крыша там не то что течет, ее прорвало до подвала. Но вы-то! Нашли кого слушать! Я тебе сам, хочешь, и не такой конюшни понаговорю. И про зерна, и про даурхатты…
По словам Пилнгара, вывести из Лаэрнора способен лишь тот, кто прошел испытание:
– Ваш вопрос и полученный ответ сами по себе становятся дверью, через которую можно выйти.
Старик утверждал, что иного выхода нет. Узнав от Миалинты, что мы направлялись в Авендилл и попали сюда не по своему желанию, что лес сам поглотил нас, Пилнгар оживился. Заявил, что Авендилл и Лаэрнор связаны единым источником, что местный Родник Эха зародился как раз в Авендилле и что в нашем путешествии не было ничего случайного.
– Быть может, вы отправились на руины только для того, чтобы оказаться здесь.
Чем больше таких ответов я получал, тем крепче во мне зрело раздражение. Хотелось наконец услышать нечто более конкретное, осязаемое – то, что удалось бы разложить перед собой в виде понятных фактов.
– Нет. – Я качнул головой. – Мы направлялись в Авендилл, чтобы найти… найти нашего друга.
– Значит, путь через Лаэрнор для вас – самый близкий. Судьбы всех людей лежат на струнах Акмеона.
– Только мы уже потеряли тут четыре дня.
– Близкий путь не всегда самый короткий.
– Да, но…
– Быть может, лес, поглотив, спас вас от гибели. Вы этого не знаете. Не прояви он свое участие, не укажи путь сюда, к Роднику, вы могли давно лишиться жизни. Все предрешенное случится, не беспокойтесь.
– Вы сказали, что перед человеком, прошедшим испытание, открывается выход из города.
– Так и есть.
– И ваше испытание скоро начнется.
– Да. Хозяйка ждала вас, чтобы начать.
– Ждала нас… Ну хорошо. Когда откроется дверь, вы нас выведете? Это возможно?
Пилнгар ответил не сразу.
Опять этот чужой пустынный взгляд, будто из холодных колодцев его глаз выглянул кто-то иной, довлеющий над сознанием старика и вольный исподволь контролировать его мысли и слова.
– Это возможно.
– И вы нас выведете.
– Да. Но тогда вы не сможете задать свой вопрос. Останетесь без ответа, ради которого сюда пришли.
– Я согласен.
Договоренность с Пилнгаром едва ли придала уверенности нашему отряду. Эрза вовсе считала старика безумным. Так или иначе, пренебрегать даже таким сомнительным шансом на спасение мы не собирались и договорились впредь не грубить старику, не насмехаться над ним и не спускать с него глаз.
Пилнгар пригласил заселиться в подготовленные комнаты второго этажа, но мы предпочли занять соседний дом. Он был значительно меньше, к тому же не отличался чистотой, но там было спокойнее. Бахрома многолетней пыли и заскорузлые простыни никого не смущали.
После краткого обсуждения Тенуин предложил разделиться. Мы с Миалинтой и Феонилом согласились остаток дня наблюдать за Пилнгаром, остальные отправились на разведку, рассчитывая к вечеру бегло осмотреть другие кварталы Лаэрнора – все, кроме Озерного.
Я отчасти соглашался с Эрзой, считавшей Пилнгара безумным, но решил возобновить наш разговор – хотел больше узнать о связи Лаэрнора с Авендиллом, об испытании, к которому готовился старик. Миалинта осталась со мной, пообещав при случае использовать свои познания о вере нерлитов, а Феонил поднялся на крышу – следить за перемещениями личин.
К моему разочарованию, граничащему с раздражением, Пилнгар так и не прояснил ни одного из произнесенных ранее слов, однако принялся с воодушевлением говорить о главах Бирюзовой книги. «Суэфрит. Несущий Эхо». Как пояснила Миа, именно этим старик занимался – ходил по городам, селам Земель Эрхегорда и, возможно, других Земель, чтобы рассказывать о сотворении мира. Поначалу я слушал лишь в надежде уловить какой-нибудь намек на то, что случилось здесь, в Лаэрноре, но затем увлекся самим повествованием о странствиях Всевещного, в наших краях названного Гунк’лаиром, а в Западном Вальноре – Акмеоном.
– Никто не знает, каким было начало. Акмеон жил в неведомом нам мире. Тогда не было ни движения, ни пространства, так что описать его привычными словами невозможно. Что бы сказал чергорский крот о солнце, если у него нет глаз, чтобы увидеть солнечный свет?
Постигнув большую мудрость, Акмеон отправился странствовать – вышел из дома, которым для него была смерть Отца.
– Как чья-то смерть может быть домом? – удивился я.
– Акмеон – зерно, возросшее на теле Отца.
– Понятно. – Я кивнул, хоть на самом деле не понял такое объяснение.
Бог-странник. Бог-мытарь. Его окружала пустота. И пустота была Акмеон. Он решил отмерить путь и тогда создал пространство. Это была мелкая пыль, покрывшая пустоту, где каждая песчинка сама по себе была бесконечностью. Акмеон оставлял следы на пыли пространства, но этого было мало. Тогда он создал движение.
– Движение? – опять вмешался я. – Он ведь уже двигался.
– Он пребывал в себе. И это было его странствие. А созданное им движение – то, что мы привыкли называть временем, которого в действительности нет.
– Времени нет. Но есть часы…
– Часы отмеряют движение материи, не более того. Изменение этой материи: ее рождение, преобразования и смерть. Непрерывная цепочка причины и следствия, повторяющиеся циклы движения, которые мы назвали временем.
– Понятно. – Я опять ничего не понял, но решил в дальнейшем не прерывать суэфрита.
– Но и движение материи не могло удовлетворить Акмеона. Он знал, что странствие – лишь созерцание самого себя. И хотел большего. Ограничил пространство, собрав из пыли бесчисленное скопление вселенных. А движение ограничил переменами – вселенные гибли и рождались. Акмеон сам стал вселенной, но не добился желаемого. Он знал, что летит в пустоте, ведь сам был пустотой. Помнил о своей мудрости и был одинок.
Тогда Акмеон разнообразил вселенные звездами и планетами. Украсил их, позволил им отличаться друг от друга – понял, что именно в этих отличиях заключалось то, что он искал. Наблюдая за разнообразием вселенных, Акмеон наконец ощутил поток странствия, но ненадолго. Вселенных и планет было бесконечно много, и он не мог отрешиться от того, что их породила его пустота.
Тогда Акмеон придумал искать разнообразие в малом. Выбрав одну из планет, создал на ней жизнь. Это были живые скалы, сгустки пара, огненные реки. Акмеон наблюдал за ними. Вновь почувствовал поток странствия. Но ему наскучили живые существа, ведь они жили только под его взглядом. Стоило отвернуться, жизнь исчезала.
Все напоминало Акмеону о неисчерпаемости пустоты, о собственном одиночестве. Прежде спокойное странствие в себе стало тревожным. Но Акмеон не торопился разрушать созданное. Вместо этого сотворил новую жизнь и наделил ее свободой.
