Мы находились в Совьем доле, названном так из-за пестрокрылых лараутских сов, прилетавших сюда летом с предгорий Лараутского хребта (в его южной части открывалось уже известное мне Айликменское плато). В Совьем доле росла редкая, больше нигде не встречавшаяся мерцающая лиственница. Ее хвоя сама по себе была пепельно-серой, но легко перенимала оказавшиеся поблизости яркие цвета. Чем больше цветов наполняло дол, тем более замысловатые узоры складывались на ветвях. В какой-то момент они вовсе начинали мерцать, перебирая всю известную палитру – казалось, что по деревьям струятся фонтаны сотен радуг, слитых в единый поток и перемешанных в поиске самых удивительных сочетаний.
Прежде в летнюю пору сюда приезжало много людей – любоваться тем, как искрит бор, встречающий пестрокрылых сов. Ничего подобного не видели уже двенадцать лет.
С тех пор как выродился Лаэрнор, совы перестали сюда прилетать. Да и все пестрые растения пропали. Бор погрузился в непробудную серость, лишь изредка разбавляемую благодаря случайным зверькам или путникам. Впрочем, те, кто еще отваживался ехать по Лаэрнскому тупику, предпочитали серые цвета цаниобы, чтобы не тревожить дремавший лес и не выдавать свое присутствие.
– До заката меньше четырех часов, – монотонно, без страха или воодушевления, говорил Тенуин. – Ночевать в лесу нельзя.
– Ночуем на дороге? – с надеждой спросил Феонил.
– Нет. Здесь еще хуже. Здесь мы как на ладони.
– На дороге всегда спокойнее, – заметил Густ.
– Спокойнее на Кумаранском тракте. А на Старой дороге хуже, чем в пасти у маргулы, – проворчал Громбакх.
– Что ты предлагаешь? – спросила Эрза у Тенуина.
– Сворачиваем с дороги. Едем на юго-восток. Если мы действительно в Совьем доле, часа через три вернемся на Пчелиный тракт – туда, где должны были находиться сейчас. А если мы все-таки на Старой дороге и только…
– Только что?
– …не понимаем этого.
– Ну да…
– Тогда будем все четыре часа ехать по Равнскому лесу, что не так страшно. Если повезет, найдем проселок. Выйдем к Дровне или на левый берег Карны.
– Дровня сейчас пустует.
– Это неважно.
– Лучше взять на юго-восток, – предложила Эрза. – Мы на Лаэрнском тупике. Никаких «если». Мы не можем стоять на Старой дороге и не понимать этого. А значит, ехать лучше в сторону Розбарга. Выйдем к лесопилке. С той стороны тракта будет поспокойнее.
– Поддерживаю, – кивнул Феонил.
– Ну, не знаю. Я бы лучше опять к лагерю вышел. Там ведь наши… – Густ пожал плечами.
– Там ничего вашего нет. Даже следов, – отмахнулся Громбакх.
– Неважно, – ответил Тенуин. – Лес изменился, и мы не знаем, как именно. Он вполне мог переступить через Старую дорогу, поглотить ее. А если мы все-таки там, где и должны быть, а не на Лаэрнском тупике, то юго-восточное направление будет означить…
– Что мы отправимся вглубь леса. Прямиком к Черному долу, – кивнул охотник.
– Он прав, – проговорил Нордис.
Всякий раз как гирвиндионец заговаривал, все замолкали и поворачивали к нему головы. Голос Нордиса не отличался ни силой, ни глубиной, но звучал так редко, что невольно привлекал внимание.
– Идем, куда он сказал. Только это не поможет.
– Многообещающе, – усмехнулся Теор. – Может, не будем торопиться? Дело важное. Я соглашусь с уважаемым Густом, что лучше…
– За уважаемого можно и пинка схлопотать, – буркнул Густ.
Охотник ободряюще кивнул.
– …лучше сделать так, чтоб не отдаляться от Авендилла. Поймите…
– Время не терпит, – оборвала его Эрза. – Вперед! Нужно спешить. До заката меньше четырех часов.
Первым в лес въехал Тенуин. За ним – Феонил и остальные. Мы с Громбакхом и Миалинтой – последними.
– Не успеем, – вздохнул Громбакх. – Ставлю лучшие портки. Не успеем…
– Принимаю. – Я подхлестнул минутана. – Ставка та же.
– Мне твои штаны до старой гузки не сдались.
– Тогда ставлю полный бурдюк лучшей медовухи из «Приторни».
– Другое дело. – Охотник повеселел. – Такую ставку я приму.
Громбакх мог не беспокоиться за свои портки. Когда осталось меньше часа до заката, я готов был признать свое поражение. Сказал об этом вслух. Охотник только кивнул. Как бы плотно он ни зажимал рану на плече, сколько бы ни втирал в нее разжеванного клюта, им интересовалось все больше трупных мошек. Нужно было что-то делать.
– Стой! – Гром не успел меня остановить.
Пригнувшись к земле, удерживая в руках заплечный мешок, я бросился к нему. Оббежал изъеденное тело Густа. Заметил, как в его правой штанине шевелится что-то большое. Выгибается, ворочается. С различимым липким чавканьем. Значит, приползли трупники.
На ходу растоптал краснушку.
Рухнул под дерево, рядом с охотником. Замер.
Мягкие шаги в отдалении тоже замерли. Она услышала. Не могла не услышать. И наверняка все видела.
– Сожмись, – коротко скомандовал Гром.
Я весь прильнул к земле. Отвращение. Через защитную сетку капюшона видел крохотные норки. Нужно было выбираться из этого местечка. Слишком много насекомых.
Не дожидаясь подсказки от охотника, стал стонать. Повизгивать. Поскуливать. Вертелся на корнях бука, будто сам превратился в склизкого трупника.
Замер. Опять прислушался.
Мягкие шаги возобновились. Ее устроил мой концерт. Поверила. Или сделала вид. Кажется, шаги теперь отдалялись. Я их едва различал. Выпрямился. Сел нормально. Уперся спиной в бугристый ствол.
– Отходит, – протянул охотник. – Хорошо. Так, глядишь, и она меня бросит. Пакость неблагодарная!
Громбакх хохотнул и тут же выхватил у меня бочонок. Дернул крышку. Зачерпнул пальцами мазь. Густо смазал рану.
От охотника несло кислятиной. Будто он ополоснулся под разбитым сточным узлом или вовсе искупался в выгребном озере. В каком-то смысле это было недалеко от правды.
Осмотрев руку Грома, я достал из заплечного мешка сменную поддевку. Оторвал кусок ткани. Получился слишком тонким. Оторвал еще один. Так лучше. Перевязал охотнику плечо, а сверху еще раз густо смазал мазью.
– Хорошо. – Громбакх кивнул. – И не забывай, ты мне должен бурдюк медовухи. Хорошо ударит по твоей мошне.
– Еще не должен.
– Да ну?! Думаешь, мы сейчас поднатужим свое гузно, шкуранем во все копыта и поспеем до темноты?
– Все может быть.
– Ну да… А за краснушку спасибо. Бесит до колик. Смотреть тошно.
– Знаю.
Когда мы еще ехали в обход болотистых залежей, Гром то и дело направлял коня прямиком к одиночным краснушкам. Радовался, если бутон попадал под копыта, и злился, если лошадь его обступала.
