Так, повторяя ее имя, словно магическое заклинание, Игорь Андреевич и выходил из операционной, где в полном порядке оставил Босякова. Наверняка не читавшего проклятого Костальским романа…
И отдышавшись, напившись кофе (хотя лучше бы водки, и от души!), Костальский, как на реабилитацию, пошел во вторую палату, куда без стука не входил. Как-то раз Надя Куранова появилась именно в тот момент, когда он постучал, и не смогла скрыть изумления:
– С каких это пор врачи спрашивают разрешения войти в палату к больному?
Как-то Игорь отбрехался тогда, уже и забылось, а вот то, что про себя подумал, помнилось до сих пор: «Она не больная. Она – женщина. По крайней мере, для меня – так». Но Надежде он этого не мог сказать, у нее и без того обиженно дрогнул маленький подбородок, ведь не трудно было догадаться – в чем причина. Разубеждать ее Костальский тоже не стал…
Сегодня он Надю не видел, да и желания не было, хотя ничто в ней не отталкивало, скорее влекло, как и прежде: эти ее смуглые точеные ключицы и мягкие плечи, шея длинная, юная, ловкие, тонкие пальцы… Не мучительно, не подавляюще влекло, а мягко, приятно, и это его всегда устраивало. Сейчас от встречи удерживало только то, что пришлось бы объясняться с ней, почему он все же решил сам оперировать Босякова, хотя она отговаривала, и… Да как такое объяснишь?!
Поэтому Костальский укрылся во второй палате, сюда Надежда Владимировна не заглянет. Ведь нельзя сказать, что она его преследует, осложняя и без того не сладкую жизнь. Просто ищет по больничным коридорам, а он ничего против не имеет. Сам иногда не находит себе места, когда Надя не появляется слишком долго, ведь из них двоих как раз она была более защищенной, у нее в любом случае оставались муж и сын. Они каждый день ждали ее дома.
…От усталости веки так и норовят опуститься, хотя в палате солнечно, несмотря на вечер, – окно выходит на запад. Приходится следить за собой: стоит Лиле заметить его полусонное состояние, обидится ведь. Задремать в обществе молодой женщины – это хамство, такое и врачу не прощают. Или она и это способна понять?
– Так что, Лилита? Рассказывайте, почему вы сами не захотели стать врачом? Психотерапевтом, например. Все равно примерно этим и занимаетесь, только бесплатно. Вы такая бескорыстная?
– Такая вот бескорыстная! – она с притворной беспомощностью развела руками. – Нет, если честно, меня к медицине и близко нельзя подпускать, я ведь крайне несерьезный человек.
– Да что вы?
– А вы не заметили?
Костальский сел не у самой ее постели, чуть поодаль, возле столика, и, пообещав возместить, о чем успешно забыл, уже выйдя из палаты, потягивал гранатовый сок, который принес Лиле кто-то из друзей. Себя он сейчас ощущал столь же не способным на что-то серьезное, даже на разговор. Вот такая вялая словесная игра – единственное, что под силу после операции. И вовсе не в ее сложности дело…
«Что-то произошло, – Лиля почувствовала это, как только он появился. – Маша ничего не говорила… Даже она не знает? Но ведь это четко видно по его глазам… И речь не о том, что усталые, такое часто бывает. Сегодня что-то другое… Отчаяние? Опустошенность какая-то, хотя и пытается веселиться… Это не связано с больницей? А что в этом удивительного? Разве его жизнь ограничивается этими стенами? Другое дело, что мне о той ее стороне ничего не известно. Ну, почти ничего…»
Надеясь без насилия подтолкнуть Игоря Андреевича к откровенности, она заговорила о себе, положившись на то, что доверие порождает себе подобное:
– Знаете, у меня ведь отец был врачом, сельским доктором, этакий земский врач, последователь Чехова. Так что я всегда слишком хорошо представляла себе эту работу, чтобы на такое решиться: в любое время суток бежать по вызову… В грязь, в мороз. Куда мне с моей ногой?
Уже не скрываясь, Костальский прикрыл глаза и проговорил почти неразборчиво:
– Врач, который не может спасти даже собственную дочь…
– У нас в Канске никто не делал таких операций, не говоря уж о деревне, – ей стало обидно за своего старенького, полуслепого отца, которого Лиля любила до того, что даже во снах чаще всего встречалась именно с ним. – Но папа сумел добиться того, чтобы меня положили в московский госпиталь.
Игорь Андреевич открыл глаза – вернулся к ней, она физически ощутила это:
– И вас там резали-резали…
Лиля улыбнулась:
– На кусочки не раскромсали, и то спасибо! Нет, если честно, я это время как лучшее в жизни вспоминаю.
– Неужели? – он заерзал, приходя в себя.
– А то! Это же, Игорь Андреевич, и первая любовь, и подруги на всю жизнь, и дядя ко мне приходил…
Костальский вопросительно улыбнулся:
– Что за дядя? Лилита, не пугайте меня намеками на свою подростковую распущенность!
– Да бог с вами! Настоящий дядя. Вы, между прочим, его знаете.
– Я?! Ну-ка, ну-ка…
– Его все знают.
И Лиля назвала такое имя, что Игорь Андреевич вздрогнул:
– Тот самый? Композитор? Не может быть… И он – ваш дядя?
– Двоюродный. Но он относился ко мне как к родной племяннице.
– Почему вы никогда не говорили о нем?
Лиля засмеялась:
– Игорь Андреевич! А я, по-вашему, должна была с порога объявить всем, что я – племянница такого-то? Чтоб в медицинскую карту записали? Разговор не заходил, вот и не говорила.
– Ну вы даете… Другая именно с порога и объявила бы! Это ведь… Не знаю. Человек-легенда. Не человек даже, а настоящая легенда… Мне теперь и сидеть с вами рядом страшновато!
– Расслабьтесь, доктор! – ее рука сделала царственно-повелительный жест. – Хотя, если честно, он действительно всех в трепет повергал, когда приходил ко мне в госпиталь в таком длинном черном пальто, с повязанным поверх белым шарфом, развевающимся по воздуху, а его темные волосы…
– Демоническая, однако, внешность…
Лилита рассмеялась, словно увидев явление дяди в больницу вновь во всей красе:
– Медсестра, помнится, прибежала в полуобморочном состоянии: «Лилька, там к тебе такой мужчина пришел!» Они тайком из-за всех углов за ним следили.
Одним глотком допив сок, похожий на темную кровь, Игорь Андреевич спросил:
– Почему вы не напишете о нем воспоминания? Кроме того, что это безумно интересно, на этом и заработать можно!
Она виновато поджала губы:
– Не могу. Просто не получается. У меня бабушка такая же была: рассказывала что-то целые дни напролет, я, маленькая, только слушала, раскрыв рот. А записывать она не умела. Все выходило блеклым, плоским. А я вообще терпеть не могу писать! Даже когда девчонкам с сочинениями помогаю, то наговорю им, наговорю, а повторить уже не получается. И записать тоже.
– Каким девчонкам? – не понял он.
