Наверное, следовало удержать ее, придумать невинный предлог, но ему вдруг захотелось остаться одному. При ней не удастся погрузиться в те, едва отошедшие в прошлое полчаса, когда он узнал так много, что, похоже, потребуются годы, чтобы вспомнить и прочувствовать заново все детали. Насладиться памятью о них, которая умеет так ярко обострять уже пережитую радость, хотя это кажется невозможным.
– Ладно, – вяло согласился Стас. – Давай.
Его слегка разозлило, что Нина выбрала для прощания этот момент, когда Матвей здесь и нет возможности даже поцеловать ее. Она быстро натянула меховые ботинки и накинула куртку, даже шапку не надела, и уже шагнула к двери, точно бежала и боялась, что ее остановят. Стас шагнул следом. Но что ей можно было сказать при этом человеке, не просто чужом, а враждебном всему, что раньше и сейчас составляло мир этого дома?
– Пока?
Рыжеватые волосы рассыпались по светлой куртке и лучились теплом. «Волосы не могут быть теплыми». Стас пошевелил пальцами:
– Ну, пока!
Он не ожидал, что и Матвей выйдет за ней следом, ведь их разговор насчет ремонта был едва начат. Зачем же он тогда приходил? Или уже отступился от своего предложения? Он тоже способен менять планы на ходу?
Растерянно скользнув взглядом по светлому огню ее волос, уже улетающему вниз по подъездной лестнице, Стас запер дверь и осел прямо в коридоре. Сполз по стенке и застыл на корточках. «Ушла, как будто ничего и не было. «Пока!» Что это значит? Но я ведь… Я ведь первый у нее…» – в его перегруженной всякой всячиной памяти промелькнуло что-то неприятное, подзабытый слух об операциях, восстанавливающих девственность. А вдруг?
«Да нет! – Стас поднялся, опять пробороздив лопатками по стене. – Зачем ей это? Да и денег у них в семье вечно не хватает. Телефон и тот не могут купить. Да и у родителей разве попросишь на такое?»
Не подозревая, что пробирается извечным мужским путем подозрений и оправданий, Стас промучился так до прихода отца. Он то падал на тот самый диван, казавшийся еще теплым, то порывался бежать за Ниной следом, не сомневаясь, что найдет, чтобы схватить ее за плечи, притиснуть к стене, пачкая известкой куртку, и криком, угрозами вырвать из нее признание. В чем? Не важно… Почему она вдруг ушла? Как она могла уйти?!
Он уже не помнил, как сам хотел этого, и не задумывался над тем, что, может быть, Нине тоже хотелось поскорей уединиться с тем драгоценным, долгожданным, обретенным так неожиданно чувством, которое страшно было потерять. Испортить одной минутой, оказавшейся лишней… Уже начиная одеваться, Стас приходил в себя, обескураженно смотрел в зеркало шкафа: «Что это со мной творится?» Он медленно стягивал одежду, пытаясь отделаться от ощущения, будто попал не в свою жизнь, ведь с ним никогда ничего похожего не происходило…
Лишь когда вернулся отец, Стас вспомнил, что собирался упиться этим временем одиночества, выжимая толику наслаждения из каждого оставшегося в памяти движения Нины, вздоха, бормотания… Он упустил все это, а теперь уже надо было думать о другом: говорить или нет отцу о непонятном визите Матвея. Он решил, что лучше не стоит, не то отец заведет с телевизионщиком об этом разговор, а тот еще сболтнет о Нине, и начнется следствие.
«Хотя что, я не могу привести домой девчонку? – Стас спорил с собой так яростно, будто его уже обвиняли бог знает в чем. – Это же еще не значит, что мы с ней… Ну да, школу мы прогуляли. А ты сам никогда не прогуливал?»
– Что это ты ходишь кругами? – отец вдруг заметил его. – Пару схлопотал?
– Человека могут волновать не только оценки, – гордо отозвался Стас и подумал: «Знал бы ты!»
У отца весело заблестели глаза.
– Безусловно. И чем же этот человек озабочен?
– Созданием ядерной бомбы нового поколения, – огрызнулся Стас.
Его раздражало, когда отец начинал тоном намекать на его незрелый возраст. Потом Стас вспомнил, что эта пресловутая бомба всплывает в его разговоре второй раз за день, и чуть не рассмеялся. Но смех этот пришлось бы объяснять, придумывать ложь, а этого сейчас не хотелось.
Выверенным движением Аркадий вывалил макароны в дуршлаг и отшатнулся от взметнувшегося от них пара. Затем невозмутимо спросил:
– И кого же ты собираешься взорвать?
– Все человечество!
– Мелочным тебя не назовешь… Мишка сказал, что ты приходил к нему утром с какой-то красавицей.
– Я так и знал, что он проболтается!
Вообще-то Стас не разозлился. Ему даже стало приятно, что отец узнал об этом со стороны, как настоящую историю такого рода, которая передается из уст в уста. И рассказывают их только о взрослых.
Продолжая встряхивать макароны, отец посмотрел на него через плечо. Глаза его смеялись уже вовсю.
– Мишка просто не понял, что это настоящая военная тайна, – Аркадий подмигнул. – Вы ведь с ней бомбу изобретаете, верно? Представляю, что будет, когда она рванет…
Глава 16
Песок был преувеличенно-желтым, как в голливудском клипе какой-нибудь жизнерадостной попсовой песенки. Он заставлял щуриться, и Матвей брел почти вслепую, различая слева шум волн, который не приближался и не удалялся. Значит, он шел по прямой.
На самом деле моря не было, его скрывала непрозрачная пелена, восходившая от кромки воды. Недвижная красота песка ревниво отгораживалась от изменчивой красоты стихии, и это наводило на мысль, что необходимо выбирать одну из них. И служить ей. Служить, пока хватит сил вдыхать этот раскаленный воздух.
– Золото, чистое золото, – бормотал он, пересыпая ускользающие струйки из ладони в ладонь.
Кожа стала сухой, казалось, вот-вот она пойдет трещинами, как та земля, которую покрывал сияющий песок, скрывая ее уродство.
– Уродство…
Матвей повторил это вслух, думая уже не о земле, погибшей от несбывшегося желания влаги. Вернее, не только о ней. Но о земле тоже, ведь и она принадлежала его миру, который как раз и был – сплошное уродство. Только потому, что Красота, которую Матвей внезапно открыл для себя, существовала вне этого мира.
Огонь и кротость, юность и женственность, та самая Вечная, принести на алтарь которой свою жизнь – счастье. «Я увидел ее», – его слезы просачивались в ту реальность, что ждала его за пределами сна, но сейчас Матвей еще не осознавал этого и плакал так горестно, как не доводилось с самого детства.
Он увидел Ее, но Она не вошла в его мир. Только мельком осветила всю убогость его бытия, заурядность, обделенность небесным светом.
– Божественное лицо, – шептал он, все еще пребывая в своем жарком, изнуряющем сне. – Рафаэль… Боттичелли… Лучше! Это сияние… эта стыдливость… Ремедиос Прекрасная. Лучше! Никаких слов не хватит, красок таких не бывает…
Он не ощущал в себе суетливо копошащегося Гумберта, ведь эта девочка была почти взрослой: несколько месяцев – и уже студентка. Никто не осудит за любовь к студентке… Каникулы затягивают жаром зыбучих песков… Они тонут вместе, погружаясь на глубину так медленно, что проходит вечность, но не гибнут. Он припадет к этому несравненному телу и вытянет его на поверхность силой своего желания. Нет ничего более могучего и непобедимого, это он чувствует даже сквозь сон. Он спасет ее. Это сияющее лицо, подобно солнцу, взойдет над его миром!
