И только встретив Машу, понял: эта особенность его сердца – наполниться раз и, как ему казалось, навсегда – передалась от обоих родителей, а значит, усилилась вдвойне.
Следовало выехать на трассу, ведущую за город, но Матвей свернул к старому мосту, о котором Маша рассказывала со слов ее родителей, что в конце шестидесятых он дал трещину от мороза и люди ходили по льду с одного берега на другой. Она сама родилась на правом, Аркадий же увез ее на левый, и Маша, немного смущаясь этого, говорила, что так и не прижилась на другом берегу. За двадцать лет не прижилась. Ну, или почти двадцать…
Она сердилась на себя и смеялась: «Какие-то кошачьи повадки! Я так привыкаю к месту, что не сгонишь. Если только у самой желание возникнет…»
Матвею не давала покоя мысль: «Что она скажет еще через двадцать лет? Я лишил ее не просто берега, а целого города. Десятков людей, которым она могла улыбнуться и без церемоний сказать: «Привет!» Не говоря уже о…»
Машина пошла вверх, будто по дну огромного оврага с крутыми высокими стенами. Маша так волновалась, когда неделю назад они этой же дорогой пытались вернуться в ее прошлое, что Матвею стало смешно смотреть на нее. В себе он не находил щемящей тяги к северному городку, где родился. И когда мать увезла его сначала на Урал, где жила ее сестра, а потом в Сибирь – ни к кому, в неизвестность, он воспринял эти перемены, не протестуя и не сожалея. Хоть и радости тоже не было, ведь мать очень нервничала, собирая вещи, и кричала, именно его обвиняя во всем, о чем Матвей тогда и понятия не имел.
Трамвайная линия пунктирными, солнечными вспышками указывала путь, Матвей то и дело косился на нее, вспоминая, как Маша рассказывала: они с друзьями ходили по этой линии на речку… Может быть, вон та черная шпала где-то в глубинах прочной, деревянной памяти хранила след той девочки с пушистой головой, которая временами становилась особенно заметна. Все эти измышления были надуманны и сентиментальны, но самого себя Матвей не стыдился, а делиться ими не собирался ни с кем.
Мысль о ком-то, от кого следует по-тютчевски таиться, казалось, только мелькнула в сознании, но в ту же секунду материализовалась: он увидел Стаса, откровенно мерзнущего на остановке. Мальчик возник в поле зрения так неожиданно, что Матвей не успел среагировать и пролетел мимо. Притормозив, он развернулся, ведь Стас намеревался ехать в обратном направлении.
– Эй, привет! Садись.
От неожиданности Стас узнал машину не сразу, потом, наклонившись, заглянул в распахнутую дверцу:
– Это вы?
– Садись, – нетерпеливо позвал Матвей.
С улицы тянуло таким холодом, что даже самый упрямый мальчишка не смог бы отказаться от помощи. Зима вымораживает гордость, этот закон Матвей вынес из своего северного детства.
– Ну ладно. – Стас забрался в машину, не забыв придать лицу независимый вид, но в тепле по-детски влажно втянул носом.
Матвей улыбнулся, не глядя на него:
– Тебе домой? Ты как здесь оказался?
– Я у бабушки ночевал, – Стас заметно смутился, сказав так, ему показалось, что это прозвучало как-то по-детсадовски. И пренебрежительно добавил: – Надо же кому-то ее проведать. Мишка не может.
«Маша не познакомила меня с матерью?!» – это ударило так, что Матвей едва не выпустил из рук руль. Через несколько секунд отпустило, и он додумался спросить:
– А эта бабушка… Чья она мама?
– Папина, конечно, – сквозь зубы отозвался Стас, откровенно не расположенный к беседе. – Мамина же во Владике.
И все тут же сложилось в картинку настолько ясную, что было непонятно, как Матвей мог забыть Машины переживания о том, как родители переехали поближе к ее младшему брату, чтобы помогать его семье, пока он в плавании.
«Надо будет свозить ее к ним, – сделал он зарубку в памяти. – Вот это будет подарок!»
Но уже вспомнилось про полгода отсрочки от всего, полгода тоски, от которой нельзя было отказаться, чтобы не разочаровать Машу. Ей-то и в голову не пришло бы отказаться ото всего ради него. Хотя, подумалось ему, раз уж отказалась от них один раз…
– Она вам ничего о нас не рассказывала?
Матвей не понял, чего больше было в голосе мальчика: злорадства или отчаяния? Если Маша не делилась чем-то, значит, хотела оставить это себе. Или не вспоминала потому, что это больше не имело для нее значения?
– Рассказывала, – возразил Матвей, так и не поняв: обидит этим Стаса или обрадует. – Но я ведь сам не видел твоих дедушек-бабушек, они для меня… несколько абстрактны, понимаешь? Поэтому я в них путаюсь. Если тебе перескажут… – он сделал скидку на возраст, – «Трех мушкетеров», разве ты запомнишь, кто из них казнил Миледи?
– «Трех мушкетеров» я еще классе в шестом прочитал, – губы у Стаса отогрелись еще не настолько, чтобы выразить презрение полноценно, как ему хотелось.
– Я промахнулся. А что читают в семнадцать лет?
– «Камасутру».
– Вредоносная книга! – Матвей раскатисто рыкнул и с опаской подумал, что переигрывает. – Душит собственную фантазию на корню.
Стаса слегка перекосило:
– Только не вздумайте делиться со мной своим опытом! А то опять сейчас скажете: легко! Ненавижу это словечко, теперь все так говорят.
– Это защитное слово. На самом деле все сейчас чертовски трудно.
– Вам, что ли, трудно?
– А я что, киборг какой-то?
Презрение на лице мальчика наконец вырисовалось во всех деталях. Его реплику Матвей услышал еще до того, как отогревшиеся губы шевельнулись. И предупредил ее:
– Только о моих деньгах не говори.
Стас подавился смешком:
– Больная тема, что ли?
– Скучная. Они есть пока, спасибо папе… И бог с ними!
– Жить-то с ними не скучно.
– С ними свободней. Если проголодаешься, заезжаешь в то кафе или ресторан, что оказываются ближе, а не ищешь забегаловку подешевле. Ты, кстати, есть хочешь?
Мальчик бесстрастно заметил:
– У вас, похоже, бабушки не было. Она голодным не отпустит.
– А я хочу, – вздохнул Матвей. – У вас рядом с домом найдется какая-нибудь забегаловка?
– Пиццерия есть, – буркнул Стас и отвернулся к окну.
«А ему хочется в «Пиццерию», аж сил нет!» Матвей куснул губу, чтобы не усмехнуться, и небрежно предложил:
– Пойдем?
– С вами?
Повернувшись, Стас смерил его взглядом:
– Да я б и в машину к вам не сел, если б на улице хоть чуть-чуть теплее было.
– Спасибо на добром слове! Ты любезен, как всегда… Да ладно, я не настаиваю. Мне и без компании кусок в горло полезет. Легко! – Матвей широко зевнул, а сам подумал, что проиграл этот раунд. Из-за этой чертовой пиццы, которую Стас никак не мог принять, пацан возненавидит его еще больше.
