Город просыпался. Люди включали радио, собирались на работу. Лился в стеклянные колбы кофе, наполнялись водой ванны.
Томас представил свою жену в больнице, ее обмякшее тело под белой простыней. Перед глазами встали белые туфли сиделки и босые ноги жены, выглядывающие из-под больничного одеяла.
Рано утром звонила ее сестра, но он толком ничего не сказал: каждое придуманное слово лопалось, словно мыльный пузырь, прежде чем ему удавалось протолкнуть его сквозь зубы в телефонную трубку. Так ничего и не решили. Вспомнился больничный коридор — длинная пластиковая река с ярко окрашенными полосами на полу. Собеседница напряженным голосом пересказывала все, что слышала от врачей, а он думал только о том, как красиво это слово — триаж[3].
Томас оделся, налил себе еще остывшего чаю. На глаза попалась пара жениных сапог, и ему захотелось просунуть руки в темные кожаные утробы.
Он набрал номер ее сестры. Телефон долго звонил. Лишь положив трубку, Томас почувствовал, как непоправимо нарушился порядок вещей. Посмотрел на часы и вспомнил себя прежнего — того, что ехал на работу, слушал новости, пил кофе. Почему-то почувствовал себя наивным и жалким. Стало ясно: стоит заглянуть в прошлое, и он вспомнит бесчисленное множество случаев, когда мог оказаться сильнее и умнее.
Завязав шнурки, Томас потянулся за плащом, однако не снял его с вешалки, а протянул руку дальше в глубину шкафа. Стал перебирать вещи и остановился на любимом пальто жены — из мягкой верблюжьей шерсти, с плотным поясом. Пальцы пролезли в карман и утонули в горсти мелочи, полосках бумаги и леденцах. Тайны ее руки.
Он сел в машину и поехал в больницу. Рука, побывавшая в кармане, источала тонкий аромат духов. Пришли мысли о спа-салоне жены, вспомнилась полка с маленькими бутылочками над столом, в которые была налита цветочная эссенция, каждая бутылочка — обонятельный отпечаток. Вспомнились и лица клиенток, которые вешали свои пальто и листали журналы из стопки на столе. Их глаза медленно блуждали по страницам в ожидании теплого, ароматного масла и успокаивающей каллиграфии рук его жены.
Дорога к больнице превратилась в узкую прямую линию, тянувшуюся через лес, словно закладка через книжную страницу, и опавшие сухие листья-буквы прыгали по асфальту.
Он силился вспомнить лицо жены, однако не мог связать вместе отдельные черты. И снова подумал о бутылочках над столом.
В больнице Томас долго стоял над ней и прислушивался. На подоконнике щебетали птицы, гудел какой-то аппарат. Он сел на стул рядом с кроватью и посмотрел на ее пальцы — длинные и тонкие. На запястье была надета прозрачная полоска с именем, напечатанным на компьютере. Это его разозлило. Томас наклонился и подул на руку. Рука была теплая, и он вздрогнул, когда его дыхание коснулось кожи.
Все тело онемело, как будто за ночь его набили гипсом. Он задумался, что творится у нее в голове. И представил цветущий сад, полный птичьего гомона.
Самым страшным был день операции. Теперь надо ждать, сказала ее сестра.
Томас задремал, а когда проснулся, увидел над телом жены сиделку.
— Доброе утро, — сказала она.
Он кивнул и спросил, есть ли какие-то изменения в состоянии больной. Медсестра сверилась с записями и сказала, что нет.
— Хотите умыть ей лицо? — предложила она.
Томас повернулся к спящей и представил, как водит влажной салфеткой по крошечным каньонам и равнинам щек. Ему стало неловко, руки одеревенели.
— Я принесу теплой воды, — вызвалась сиделка.
Через минуту она вернулась и поставила на тумбочку мисочку с водой и ватные спонжики. Томас окунул ватный шарик в теплую воду и выжал его. Провел по ее лбу. Жена не шевелилась. Закончив умывание, он промокнул ее лицо мягким полотенцем, осторожно, чтобы не закрыть нос или рот.
Операция длилась шесть часов двенадцать минут. В это время Томас ушел из больницы в парк. Сел на скамейку и разрыдался. Затем выкурил сигарету, наблюдая за двумя мальчиками, которые перекидывались мячом. Где-то в декабрьских сумерках залаяла собака. Еще позже парк погрузился в темноту. Возвращаясь, Томас ругал себя, что ушел, хоть и ненадолго, и думал, не рассердится ли ее сестра.
Перед тем как зайти в больницу, он постоял минутку у входа. Через год все будет по-другому. Лучше или хуже, но не так, как раньше.
Вернулась медсестра и унесла воду с ватными шариками. Томас вспомнил голос жены, когда та несколько лет назад выразила желание увидеть лавандовые поля Франции.
«На следующий год, когда все будет позади, обязательно поедем», — подумал он.
Через четыре дня после операции все, кто ее навещал, говорили, что она похудела, словно в этом было что-то хорошее. День выдался необычайно теплый, и Томасу захотелось размять ноги. Шагая по дорожке, он пытался представить разбивающееся стекло, внезапный взрыв подушки безопасности, лицо жены и переломанное тело.
Перед парком он замедлил шаг, стараясь разглядеть лица людей в проезжающих мимо автомобилях. Они на мгновение встречались с ним взглядом и исчезали.
Внезапно его обуяла ненависть. Сидя в одиночестве на скамейке, он с трудом превозмогал желание побежать в больницу, унести ее домой и запереть все двери.
На скамейку рядом с ним опустилась старуха с обвисшими щеками.
— Вечера теперь такие холодные, — вздохнула она, протянув ему пластинку фиолетовой жевательной резинки. Томас засунул ее в рот и стал жевать. Они сидели и молчали.
— На следующий год в это время мы с женой будем во Франции, — неожиданно сказал он.
— Чудесно, — радостно ответила старушка и отвела взгляд. — Мы с мужем всегда говорили, что надо поехать в Европу.
— Там выращивают лаванду, и ее запах витает в воздухе, — пояснил Томас.
— Жаль, что мы не поехали, когда была возможность, — сказала она. — Жизнь засасывает. То одно, то другое. Всякие повседневные мелочи.
В тот вечер в больнице Томас настоял на том, чтобы остаться с женой — держать ее за руку и зажечь аромалампу с ее любимыми ароматами.
— Все остальные обычно идут домой, хорошенько высыпаются и возвращаются рано утром, — назидательно заметила медсестра, складывая полотенце.
— Я не все остальные, — убежденно сказал Томас.
Медсестра молча вышла из палаты.
Слияние
Я сижу в потемках за кухонным столом. Терракотово-красный каменный пол усеян осколками стекла. Дверь черного хода распахнута, и на порог сквозь ветви деревьев льется лунное сияние. В темноте я пью за столом чай, а моя жена где-то в поле, которое тянется без конца и края за нашим домом. Я держу чашку двумя руками, словно совершаю некий священный обряд. Перед глазами стоит жена: по щиколотки в грязи, с каплями дождя на очках, черные волны волос рассыпались по плечам.
Вернувшись домой, я увидел разбитый стакан и открытую дверь и понял: она получила новости от врачей. На столе трепещет от ветра белый язычок письма, которое может подтвердить ее худшие страхи. Я не осмеливаюсь его прочесть. В темноте мне видны скопления слов, рассыпанных по бумаге, — тянут к нам свои паучьи лапки.
