Мне хотелось узнать о той девушке как можно больше, потому что при мне Мишель ни разу ни в кого не влюблялся, и она, видно, была особенной. Сандрин время от времени покупает мне книги и передает их через своих подруг, если уходит работать. Последняя книжка называлась «Человек, который посеял надежду и вырастил счастье».
Вот и сегодня, в мой пятнадцатый день рождения, я дохожу до площади и вижу через окно Мишеля, сидящего за прилавком с книгой. Узнай он, что я здесь, страшно рассердился бы и не разговаривал со мной целый день, а то и больше. Поэтому я прячусь в толпе. Мишель читает книгу. На полях томиков Капрони он пишет свои собственные маленькие стихотворения. Однажды у меня хватило глупости открыть книгу и начать читать вслух. Он выхватил у меня томик, и тот порвался. Мы оба ужасно расстроились.
Успокоившись, Мишель объяснил, что его стихи — не для меня. Они, словно стайки маленьких птичек, должны просто летать вместе с другими птичками. А когда я спросил, для кого же эти стихи, из его глаза выкатилась одинокая слеза и медленно поползла по шраму.
Мишель заканчивает работу через четыре часа, а я должен ждать его дома. Он пообещал, что сегодня мы сможем пойти куда угодно, да только я и сам понимаю: времена тяжелые. Кажется, он купил мне в подарок новые кроссовки. Я заметил у него под кроватью коробку с надписью «Nike», когда пылесосил. Открывать не стал: зачем портить сюрприз?
Он копил деньги на сегодняшний вечер целых два месяца. В шкафчике под раковиной стоит винная бутылка с монетами. Когда соседи слышат, что Мишель разбивает бутылку, они знают: у кого-то день рождения. Соседи его любят, хоть и не сразу привыкли к шраму и к тому, что Мишель сидел в тюрьме.
В Париже двадцать муниципальных округов, которые вьются по спирали, как домик улитки. Площадь Пигаль находится в девятом аррондисмане, а мы живем в одиннадцатом. Сандрин что-то не видно на обычном месте: может, уже нашла клиента. Мишель обслуживает покупателей, не вынимая изо рта самокрутку; запрокинув голову, выдыхает дым.
На обратном пути я всегда прохожу мимо Центра Помпиду. С непривычки вам может показаться, что он еще не достроен — весь в трубах и просвечивается насквозь, но это такой стиль. Забавно наблюдать за туристами, снующими по лестницам, словно муравьи. Перед входом стоит золотой цветочный горшок размером с хлебный фургон. Ни разу не видел, чтобы в него что-то посадили; наверное, стоит просто для видимости.
О том, что сегодня мой пятнадцатый день рождения, я узнал от Мишеля, хотя точная дата не известна никому. То, как мы встретились, — целая история.
По словам Мишеля, до встречи со мной он был не очень хорошим человеком, и только мое появление все изменило. В день своего освобождения из тюрьмы он спустился в метро, а мне было тогда года три. Все произошло за доли секунды. Двери поезда закрываются, а я стою и смотрю на него. Мои родители остались на платформе, они барабанили по стеклу и кричали. Очевидно, я вошел в поезд по собственной инициативе, двери моментально закрылись, и мама с папой не успели среагировать. Я то и дело пристаю к Мишелю с вопросами, какими они были, и у него становится убитый вид. Он говорит, что в жизни не видел таких красивых людей. По его словам, моя мама была азиатской принцессой, одетой в великолепнейшие меха, с такой красной помадой, что ее губы словно горели. Длинные черные волосы огибали ее лицо, словно боялись оказаться слишком близко к столь совершенным чертам. А мой отец — высокий американец в невероятно роскошном дорогом костюме. Он явно принадлежал к сильным мира сего, но это, по сравнению с его красотой, не имело особого значения. Мишель говорит, что никогда не видел людей, испытывающих такие страдания. Они стучали по стеклу и рыдали, как дети.
Как только поезд тронулся, я расплакался, и Мишель решил доехать до конечной станции, чтобы посмотреть, что со мной будет. Он забрал меня домой, и я плакал целый год, почти не переставая. Соседи присылали целые делегации — узнать, что стряслось. Став старше, я начал обижаться на Мишеля, что он не нашел моих родителей. Мне представлялось, что они живут во дворце в Нью-Йорке, не зажигая огней, пока не найдут меня, своего единственного ребенка. Мишель сказал, что искал их целую неделю — без сна и отдыха — и в конце концов выяснил: они погибли в авиакатастрофе под Буэнос-Айресом. Я храню в бумажнике карту Аргентины, вырванную из библиотечной книги. Бывает, вожу пальцем по карте и гадаю, где упал их самолет.
Когда мне исполнилось девять, Мишель предложил выбор — остаться с ним или пойти в детский дом, но объяснил, что сам вырос в приюте и там не так уж весело.
Я люблю ездить в метро, несмотря на то что там встречаются банды алжирских мальчишек, они злые и плюются. Когда поезд подходит к станции, где меня потеряли, я начинаю лихорадочно озираться по сторонам: ничего не могу с собой поделать. Мишель говорит, что мои родители были приятнейшими и благороднейшими людьми, и я, когда вырасту, стану таким же. Одна подружка Сандрин как-то обмолвилась, что я — копия Энни Ли, но Сандрин дала ей оплеуху, и та заткнулась. Надо как-нибудь спросить у Сандрин, кто такая Энни Ли.
Наша квартира в одиннадцатом аррондисмане — самая обычная. Окна выходят во двор, на окна соседей. Выключишь свет — и все как на ладони. Человеческая жизнь — серия вспыхивающих кадров. Я вижу, как наши соседи ссорятся, мирятся, любят друг друга, готовят еду. Нетрудно догадаться, что мужчина из крайней квартиры слева несчастен. Он вечно сидит возле телефона и время от времени снимает трубку, чтобы убедиться в его исправности, а телефон упорно молчит. Мишель говорит, что беднягу бросила жена и неплохо бы помолиться за него в свободную минуту.
Меня выводит из размышлений поворот ключа в замке.
— С днем рождения, Орешек!
Мишель целует меня в обе щеки и велит собираться. Я выключаю телевизор, ищу за дверью свои грязные кроссовки. Их там нет. Мишель зажигает сигарету и с довольным смешком говорит:
— Глянь под кроватью!
Я так и знал, и я кричу что-то из спальни. Он интересуется, подходит ли размер. Как я люблю запах новой обуви!
Я уже мечтаю об американском гамбургере — наверное, их обожал мой отец. А еще можно посмотреть американскую картину. Сейчас по всему Парижу показывают «Люди в черном-2». Я включаю плеер и смотрюсь в зеркало. Из кухни раздается звон стекла, а из открытых окон — приветственные крики соседей. Мишель стучится ко мне и просовывает голову в дверь.
— Готов? — вопрошает он.
— Идем, — отвечаю я.
Рука об руку мы идем сквозь сумерки. В Париже не бывает совсем темно — когда уходит естественный свет, повсюду загораются фонари. Они очень красивые: на высоком черном стебле — пара сверкающих белых шаров, влюбленных в свой кусочек улицы. Бывает, фонари вспыхивают все одновременно, словно вместе могут победить темноту.
Мишель не прочь взять меня за руку, но я для этого слишком взрослый. Поэтому он закуривает и говорит:
— Как бы ни повернулась твоя жизнь, я всегда буду о тебе самого высокого мнения.
