Я представляю, что передо мной умершие, которые готовятся войти в Царство Небесное. Правда, я больше не верю в Бога, однако идея рая и ада, на мой взгляд, весьма удобный способ вознаградить добродетель и наказать порок еще при жизни.
Я бездомный, потому что страдаю от душевной болезни, в которой мне стыдно признаться. Временами меня отпускает, и тогда я день и ночь пропадаю в аэропорту. Могу несколько часов просидеть в пластмассовом кресле, а то кручусь поближе к еде. Потом снова приходят отвратительные ощущения, что тянутся от основания позвоночника через все тело, словно призраки, и тогда я покидаю аэропорт и нахожу приют в грузовом терминале, где прожекторы не дают закончиться дню.
Когда на меня накатывает безумие, я забираюсь в уютное местечко под гигантским ржавым контейнером, завернувшись в одеяло, и там чувствую себя в безопасности. Ржавчина распространяется по металлу, словно медленное дыхание осени.
Приступы начинаются с амнезии. Я забываю самые простые вещи: что ел на завтрак и ел ли вообще, когда в последний раз курил. Потом начинают дрожать руки и ноги и стучат зубы. Знаете, как тарелки в кухонном шкафчике перед началом землетрясения. Дикая тряска может длиться несколько часов, но это не самое страшное, потому что призраки, проникшие в мое нутро, находят крошечную дверь, ведущую в воспоминания, и мне приходится двое суток вновь переживать случайные сцены из жизни. Только представьте, каково это — копаться в самом себе.
Утром первого дня безумия я плаваю с отцом в холодном пруду, а мать смотрит на нас, затаив дыхание, и ее фартук трепещет на ветру, как белое крыло. После обеда я уже в семинарии в Дублине. Кардинал вручает мне диплом и с чувством трясет мою руку.
Я прячусь, чтобы не причинить никому вреда. Когда безумие проходит, словно дурной сон, я просыпаюсь едва живой, мучимый жаждой, в перепачканной собственными испражнениями одежде. К счастью, в двух часах ходьбы от грузового терминала есть ночлежка, где можно постирать одежду и принять горячий душ. Молодая пуэрториканка, что там работает, всегда кормит меня и дает немного денег. Порой она садится со мной и говорит:
— Если захочешь изменить свою жизнь, Пэдди, только скажи нам.
Она называет меня Пэдди, потому что я ирландец, а мое настоящее имя ей неизвестно. Эта девушка часто рассказывает мне о себе, не спрашивая ничего обо мне. И хорошо — не хочется рассказывать ей, что я был священником, ведь она носит золотой крестик. Вера — состояние шаткое.
Если Бог действительно существует — я не отрицаю его существование, а просто не верю в него, как мать, смирившаяся с непослушанием сына, — то надеюсь, он поможет ей найти хорошего человека, потому что она достойная девушка и заслуживает большего, чем серия мимолетных бойфрендов. Я видел в аэропорту несколько подходящих молодых людей, но кто знает, вернутся ли они. Так или иначе, я молюсь за нее, возвращаясь в аэропорт чистым и свежим, без отвратительного запаха. Хотя от приступа до приступа проходят недели две, я все равно живу в постоянном ожидании.
Идею стать священником подала мне мать, а моя любовь к людям убедила меня в ее правоте. Мы с товарищами по семинарии не заседали по вечерам в пабах и не любезничали с девушками на скамейках у реки, как другие дублинские студенты. Мы слушали радио и пили чай с тостами, а в дождливые или метельные вечера беседовали о любви к Богу и о его неисповедимых путях.
Я был страстным книгочеем и обожал музыку. Помню, как восхищался Вольтером. «Если бы Бога не существовало, его следовало бы выдумать», — сказал он, и я с ним полностью согласен. Вскоре после того, как я ушел с церковной службы, я кормил голубей в парке и встретил женщину, которая стала моей женой.
Это было давно. Теперь я живу в аэропорту. Я знаю здесь все входы и выходы и так изучил расписание рейсов, что могу без запинки сказать, когда отправляется ближайший самолет в любую точку планеты.
Наблюдая за пассажирами, ожидающими посадки, я иногда встречаюсь взглядом с детьми, а после молюсь, чтобы заглушить их страхи. Я вспоминаю чистые детские глаза и бросаю в них свои молитвы, словно монетки в фонтан.
Полагаете, что молиться бесполезно, если я больше не верю в Бога? Я верю, что с помощью молитвы можно выразить любовь ко всем людям, даже незнакомым.
Мне жаль тех, кто меня знает, потому что после тряски, когда призраки проникают в мою кровь и вкручивают свои бесплотные руки в мои кости, я перестаю быть собой. Однажды я убил собаку. Это было жутко, и я долго оплакивал ее загубленную душу.
Призраки находят меня, где бы я ни спрятался, и приводят на сцену моего детства. Они ждут за кулисами, когда на сцене появятся люди из моего прошлого. Мои реплики уже написаны, и ничего не изменить.
Я стараюсь ни с кем не разговаривать в аэропорту, потому что они начнут расспрашивать обо мне, а утаивать что-то от людей — то же самое, что обманывать их. Но поговорить я люблю и иной раз не удерживаюсь от искушения вступить в беседу с пассажиром, ожидающим вознесения. Это единственное, что у нас есть общего.
Однажды молодая беременная женщина рассказала мне милую историю о том, как познакомилась со своим мужем. Я запомнил не все подробности ее рассказа, зато явственно помню, как думал, что у нее в животе находится настоящая живая душа, в сосуде размером с буханку хлеба. Меня всегда интересовало, в какой момент душа поселяется в теле. Наверное, когда все готово, загорается свет. Только не спрашивайте меня, кто зажигает этот свет.
Я люблю смотреть, как люди исчезают за дверью, ведущей в залитый солнцем коридор. На двери написано: «Только для пассажиров с билетами».
Представьте себе, что рай существует и попасть туда так же просто. Покупаешь билет, проходишь регистрацию, доплачиваешь за багаж — и пожалуйста, ты в пути.
А проклятые останутся на земле, терзаемые вечными сомнениями.
Самолет, взмывающий в облака, может в любую минуту отправиться в божественный небесный приют. Людям тяжело разлучаться с родными.
Помню одного индуса с вещами в полиэтиленовых пакетах, который прошел в эту дверь. Его дети рыдали, как невменяемые, а остальные родственники вытягивали шеи, чтобы бросить на него последний взгляд через маленькие окошки. Такое случается часто, и однажды так много людей захотело в последний раз посмотреть на своих близких, что пришлось вмешаться работнику аэропорта.
Вы, должно быть, удивляетесь, почему я не убил себя, ведь жить с безумием или видеть, как оно разрывает сердце того, кого любишь, невыносимо. Я думал об этом. Если решиться, то надо выбрать время, когда начинается амнезия, до трясучки. Пойти в грузовой терминал, залезть на цистерну для нефти и броситься вниз. Я бы не отказался от приличных похорон — с заупокойной службой, поэтому постарался бы наскрести немного денег и найти кого-то, кто воздаст мне последние почести. Откуда им знать, что я утратил веру?
В молодости, в Дублине, меня сводила с ума песня Франца Шуберта «Пастух на скале»; возможно, вы ее слышали. Я ложился на кровать поверх покрывала, в полусне ставил пластинку и смотрел, как комнату покидают последние лучи солнца. В песне говорится о пастухе, который живет в горах. Совсем один, не считая овец. Он вспоминает свою любимую, что ждет его в долине (я всегда представлял себе далекие мерцающие огоньки деревни), и ему становится невыносимо грустно. Когда кажется, что он этого уже не вынесет, в песне что-то происходит: весь мир словно наполняется надеждой и красотой, и пастуха охватывает необъяснимая радость. Я много раз планировал свести счеты с жизнью, — однако, бесцельно гуляя по пустому терминалу или читая забытый в уборной журнал, испытываю странное чувство, ощущение счастья, и вспоминаю жену и сына.
