Людям, стоящим вокруг Габриэля, неловко. Им видно: он что-то прячет. Габриэль с радостью встал бы и уступил кому-нибудь место, но коробку нужно доставить в целости и сохранности. Когда он кашляет, все отворачиваются. Жена посылает его к врачу, а он говорит, что врач стоит денег.
Брюнетка в розовом плаще с короткой стрижкой улыбается своим мыслям. Она похожа на сестру Габриэля, которая живет в предместье Гаваны. Сестра несчастна, потому что полюбила пьяницу.
Туристов выдают карты города в руках и прически женщин — аккуратные, но не по местной моде. Как и мексиканцы, они держатся вместе.
Женщины болтают друг с дружкой, а мужчины хмуро смотрят в пол и на выпуклость у Габриэля под пальто.
Вагон постоянно полон — одни пассажиры выходят, их место занимают другие. Габриэль задумывается, сколько человек может принять одно место за весь день и что оно могло бы рассказать о людях, если бы записывало мысли тех, кто на нем сидел.
На следующей остановке девушка с обесцвеченными волосами помогает зайти в вагон слепому юноше, нежно придерживая его за плечо. Мужчина в костюме подхватывается с места, и слепой садится, благодарно кивая. Все смотрят на слепого, потому что он не может ответить на их взгляд. Он чувствует, что на него смотрят, и сидит неподвижно, прижимая к ноге белую трость.
Габриэль закрывает глаза и представляет себя слепым. Он чувствует на коленях коробку и крепче прижимает ее к себе, чтобы не выглядывала из-под пальто. Когда он открывает глаза, поезд стоит, слепой исчез. Двери открыты. Это его остановка. Габриэль торопливо выбегает из вагона навстречу движению. Он поправляет коробку под пальто и спешит к эскалатору в конце платформы. Облокотившись на стальную балку, смотрит на рельсы. На прошлой неделе туда кто-то прыгнул.
Китаянка играет на бамбуковой флейте. В такой холод — босиком. Вокруг ее шеи повязан розовый шарф. Габриэль вслушивается в каждую ноту. Песня очень медленная, и Габриэлю кажется, что она как-то связана с розовым шарфом. У ног женщины нет ни шляпы, ни коробки для денег.
Он кладет четвертак прямо на пол, шагает в пустой вагон другого поезда и садится под объявлением о лазерной хирургии глаза. Осторожно поднимает коробку и нюхает, стараясь понять по запаху, как может выглядеть содержимое коробки и что подумает жена. Потом встает и смотрит через стекло в соседний вагон. Там сидит бродяжка с опущенной головой. Она держит в руке туфлю и плачет. Черты ее лица не видны, потому что стекло испещрено надписями.
Габриэлю вспоминается фотография сестры из Гаваны, когда та приезжала в гости. Она обнимает за плечо жену Габриэля. Это его любимый снимок, потому что именно о такой жизни он мечтал в детстве. Все смеялись и ели хот-доги, с которых капал кетчуп.
Габриэль выходит из поезда, дожидается, когда тот исчезнет в темноте, и шагает к эскалатору. На желтой полосе, отделяющей платформу от рельсов, валяются осколки ампул. Габриэль еще крепче прижимает к себе коробку.
По холодной улице разносится гулкое эхо его шагов. Поравнявшись с заправкой, он видит в окне двух толстяков, которые курят и смотрят телевизор. Затем проходит мимо мужчины, кричащего что-то в трубку телефона-автомата, и замечает, что трубка оторвана.
Окна домов отделены от мира белыми решетками, но сквозь них видно людей, которые едят, смотрят телевизор, спорят. В одной квартире сидит одинокий мальчик — ест апельсин.
Габриэль поворачивает на улицу, где раньше были сплошные притоны; их выкупили и скоро снесут. Он подходит к старому зданию фабрики, дрожащими пальцами вытаскивает из кармана ключ и вставляет в толстую стальную дверь. Переступив через пустой чемодан, начинает подниматься на самый верхний этаж. Руки дрожат; как бы не повредить драгоценный груз. На верхней площадке Габриэль смотрит через разбитое окно на Манхэттен. Эмпайр-стейт-билдинг окутал туман. Наверное, когда-нибудь его будут показывать туристам как древний обелиск. Откуда-то снизу раздается истошный женский визг.
Габриэль стучит условным стуком и поочередно вставляет ключи в несколько замков. Толкает дверь и заходит в квартиру. В дальнем конце комнаты слабо мерцает телевизор. Рядом с продавленным диваном стоит кровать, заваленная сломанными игрушками.
На диване спит мальчик, которому сегодня исполнилось три года. Габриэль опускается перед ним на колени, а из-за шторы появляется жена.
— Вынес Хосе, с черного хода, как и обещал? — спрашивает она.
Габриэль кивает.
Блики от телевизора падают мальчику на лицо. Ребенок сонно трет глаза и садится. Габриэль протягивает ему коробку, дрожащими руками развязывает ленточку и снимает крышку.
— Сюрприз! — говорят Габриэль и его жена.
Мальчик во все глаза смотрит на торт — затейливо выписанная цифра три, толстая глазурь, обтекающая всю поверхность, и пышные кремовые облака посередине. Он не прикасается к торту, а закрывает лицо руками и несмело подглядывает сквозь пальчики.
Как падает снег
Моя жена глухая. Однажды она спросила у меня, слышно ли, как падает снег, и я солгал. Сегодня, в двенадцатую годовщину нашей свадьбы, я от нее ухожу.
Сейчас жена в пекарне на углу. Там тепло, там ее знают. Не пройдет и часа, как она вернется с коробкой пирожных, заказанных специально к годовщине. Вернется домой и бросит ключи в керамическую пепельницу. Поставит пирожные в холодильник, будет гадать, где меня носит. Через несколько часов моего отсутствия ее глухота усилится.
На обивке дивана виден крошечный надрыв, которого я до сих пор не замечал. Оторванный кусочек кожи свисает, словно малюсенький язычок. Эта мелкая погрешность портит вид — не только дивана, но и всей комнаты. Пустая пепельница искушает снова закурить. Мои изголодавшиеся легкие жаждут наполниться дымом.
Я забираю с собой скрипку, на которой каждый день играет жена.
Скрипка сделана в тысяча семьсот восемьдесят третьем году в Праге. Сейчас она лежит на кровати вместе с моей сумкой, приговоренная к ссылке. На новом месте скрипка всегда расстраивается, словно теряет уверенность в себе перед концертом.
Жена говорила, что в темноте скрипочьего тела, между кленовыми ребрами, питаемая скерцо и аллегро, тайно живет частичка ее самой.
Поэтому я забираю скрипку. В ее темной утробе тихонько ждет воскрешения частичка моей жены.
У меня есть привычка просыпаться среди ночи, когда замирает движение и на улице зверски холодно, так холодно, что машины и здания покрываются грубой белой щетиной. Я лежу рядом с женой и представляю себе, как пульсирует у нее в ушах кровь, ведя обратный отсчет необратимой глухоты.
Сейчас моя жена смотрит, как толстяк пекарь выдавливает глазурь в форме наших неразлучных сердец на пирожные, которые мы должны съесть завтра вечером с нашими поверхностными друзьями. Сама она, напротив, глубокая, просто глухая и непокорная. Однажды она призналась, за что меня полюбила: я единственный, кого она слышит. Через изогнутый сосуд инструмента ей передается вибрация струн, но меня она слышит изнутри. Я — музыка, просочившаяся в каждую косточку ее тайного тела, куда нет доступа остальному миру.
