Джинни живет в Лос-Анджелесе. Мы по-прежнему женаты, хотя после Лео не сказали друг другу ни единого слова. Я слышал, в Лос-Анджелесе снимают кино. Наверное, ее жизнь похожа на увлекательный сериал.
Изредка я останавливаюсь возле школы у подножия холма. Сейчас в окнах висят рождественские украшения.
За школой возвышаются горы; видны пятнышки овец и неровный свет фар трактора, пробивающего себе путь домой. Порой я специально подгадываю свои прогулки к трем часам, когда звенит школьный звонок. Дети высыпают на площадку и бросаются к родителям. Я отдал бы все, что у меня есть, даже память — особенно память, — только бы вернуть Лео. Бремя его отсутствия — непосильная ноша.
Я замолчал вскоре после несчастья с Лео в надежде вспомнить его мягкий, пришепетывающий голосок. Бывает, я держу какое-то его словечко двумя руками, словно трепещущую птичку. После аварии врачи сказали, что мне осталось жить несколько месяцев. Джинни вернулась в Америку, а я ждал того самого «путешествия домой». Как будто собирал чемодан, не зная, что в него положить. Это случилось двадцать лет назад. Я перестал ходить по врачам. Они верят только в то, что якобы знают. Врачи, как и священники, ослеплены своей верой.
Джинни испугалась бы, увидев, как здесь все мрачно, хотя городок почти не изменился, только машинам разрешили заезжать на рынок да проложили дорогу через горы. После аварии, когда я думал, что скоро умру, я начал писать книгу и пишу ее до сих пор. Она называется «Сны — потерянные города детства». Я работаю над книгой каждый день уже двадцать лет. И не закончу, пока не умру. Книга, которую я пишу, положит конец всем книгам. Заключительной главой станет моя смерть. Все картинки в ней я тоже нарисовал сам. Она о моей жизни с Лео и Джинни. Я не умею рисовать себя, поэтому просто отмечаю свою фигуру крестом. Иной раз, перечитывая старые главы, я внезапно попадаю в прошлое. Как будто кто-то снял спектакль по моей жизни. Воспоминания — та же самая жизнь, только сыгранная актерами.
Джинни просыпается с солнцем, пьет апельсиновый сок. В Лос-Анджелесе тепло даже в это время года. Лео был бы уже взрослым мужчиной. Некоторые американцы отмечают Рождество на пляже. Австралийцы тоже. Я просыпаюсь от дождя, барабанящего в окна, словно сотня валлийских матерей. Каждая капля — нота в миноре.
Джинни приехала сюда изучать климат. В Бангоре есть университет. Студенты со всего мира приезжают наблюдать за облаками. Я помню, как она восхищалась медленно клубящимися в небе белоснежными завихрениями. Я угостил ее мидиями в бумажном стаканчике. Тогда их можно было купить с лотка на площади, а сейчас уже нет. У Джинни был мягкий, глубокий американский акцент. Когда-то я хотел, чтобы мои предки тоже уехали в Америку. Может, тогда все сложилось бы иначе.
Мы встретились бы с ней в кинотеатре, куда заезжают прямо в автомобилях, а Лео и я восстанавливали бы вместе какую-нибудь допотопную машину прямо у себя в гараже.
Двадцать лет назад мы упали с обрыва. Стараясь рассмешить сидящего на заднем сиденье Лео, я оборачивался и строил ему рожи. Все просто.
Его тело нашли в полумиле от места аварии. Казалось, он просто уснул, но его внутренности превратились в кашу. Я утешаю себя мыслью, что Лео вынесли из машины ангелы, прилетевшие из столь любимых мною в юности стихов, ведь Мильтон и Блейк творили под той же самой луной, что висит над нашим городком. Луна видела все.
Мне сказали, что я выжил.
Сейчас утро среды. Хотя обычно в это время уже светло, люди только начинают просыпаться. Сгорбившись, я стою перед дверью. Даже не перед дверью, а перед вратами печали. Начинает моросить. Туман уползает вдаль и карабкается по черному склону холма. В домах зажигается свет. Утро в Уэльсе всегда пахнет жареными яйцами и древесным дымом. В теплых постелях спят дети. Скоро они вырвутся из объятий сна. Все в руках Господа. У нас ночь, а где-то уже день, и жизнь идет своим чередом, независимо от нас.
Внезапно небо наполняется дождем: сверху падают крупные капли, размером с мой большой палец. Скоро Рождество. Дети в школе ставят пьесу, сами шьют костюмы. Ночь — разорванный занавес. Вдалеке сияет круглая равнодушная луна. В каждом зеркале меня ждет лицо Лео. Сны — незаконченные крылья наших душ.
Самый ценный подарок
Толстуха в обтягивающей одежде катит по дорожке близнецов в коляске. На станцию с горестным всхлипом врывается поезд.
Габриэль смотрит на близнецов и обозревает дорожку, по которой их везут. Затем опускает взгляд на часы и ныряет в переулок за пекарней. Заказ должен быть готов.
Осматривается и дважды коротко стучит по стальной двери. Дверь открывается, разделяя написанное белой краской слово. Появляются две дрожащих руки, которые держат коробку, перевязанную лентой. Габриэль помещает одну руку под дно, а другую кладет сверху, и лишь когда другие руки чувствуют, что он ее взял, они отпускают коробку и исчезают за дверью.
В переулке по пути он останавливается возле мотоцикла, лежащего на боку. Его одолевает искушение открыть коробку и заглянуть, что там лежит.
Двое парней, ожидающих поезда, оглядывают Габриэля с головы до ног. Мешковатые брюки молодых людей напоминают паруса. Им любопытно, что в коробке и почему он несет ее с такой осторожностью. Они смотрят на дырку в его кроссовке, на его шрам. Он горел в пожаре. Несколько человек погибло. Шрам тянется через всю щеку и исчезает за ухом. Привычка ходить с полуоткрытым ртом придает Габриэлю отсутствующий вид, зато нравится его жене.
Глядя на приближающиеся огни поезда, он вспоминает свою мать. Поезд несет с собой поток холодного воздуха, который заставляет парней на платформе забыть о Габриэле.
Открывается серебристая дверь. Громкоговоритель выплевывает неразборчивое сообщение. В вагоне полно низкорослых мексиканцев в перепачканных краской ботинках. Они держатся вместе, но не разговаривают. Один читает замусоленную детскую книжку — увеличивает словарный запас.
Габриэль замечает мальчика и девочку лет семи-восьми. Их дедушка — длинные усы обнимают подбородок — уснул с открытым ртом. Мальчику это смешно. Мексиканец, читающий детскую книжку, так увлечен, что не замечает передразнивающую его девочку.
Поезд пересекает невидимую границу Бруклина. Габриэль опасливо оглядывает пассажиров, однако на него смотрит только старуха в черном. Она скользит взглядом по коробке, затем отворачивается к окну. Однажды мать сказала Габриэлю, что, думая о мертвых, мы призываем их в наш мир.
Когда поезд врывается на ярко освещенную станцию и замедляет ход, Габриэль видит за стеклом людей, которые могут зайти в его вагон. Он замечает транспортного полицейского. Но тот остается на платформе и теряется в толпе, состоящей из мужчин в деловых костюмах и длинноволосых женщин в длинных пальто. Габриэль ставит коробку на колени. Накрывая ее полой пальто, он думает, как неопрятно выглядит, потому что у него в кроссовке дыра, а пальто все в пятнах. Он смотрит на чистеньких пассажиров и вспоминает запах свежевыглаженных рубашек воскресным вечером. Он не надевал такой рубашки со дня своей свадьбы. Его мать была тогда еще жива и вырезала бабочек из бумаги для прически невесты.
