Я снова называю ее по имени, на этот раз громче.
– Фиона, я тебя вижу, о'кей?
Никакого результата. Она в состоянии кататонии, если только в нем можно находиться с открытыми глазами. Так вот и сидит, словно ее приклеили к виниловому стулу.
Я передвигаю стулья, чтобы оказаться прямо напротив нее. После чего подаюсь вперед и трясу ее коленку, но это все равно что делать искусственное дыхание учебному манекену. Она не реагирует.
– Ты можешь говорить? – шепотом обращаюсь я к ней. – Это я.
Ее глаза по-прежнему открыты, я нагибаюсь над ней, и она не может не увидеть меня. Но ее карие глаза все равно смотрят сквозь меня, словно мое тело утратило кожу, кости, бурлящие внутренние органы, и пустая стена за мной значительнее для этого мира, чем я.
– Моргни, если слышишь, – прошу я.
Она моргает.
И тут мне в голову приходит идея.
– Раз уж ты не можешь говорить, то напиши, – прошу я ее и даю серый блокнот – единственную вещь, не считая носков, которая дошла до меня. Сестры в больнице работают как Управление по безопасности на транспорте: все должно быть проверено и перепроверено вручную, раз уж у них нет сканеров. Они пока что отдали мне всего две вещи из сумок, принесенных мамой, и заявили, что должны удостовериться в безопасности туалетных принадлежностей и остального.
Я кладу открытый блокнот ей на колени. Она не шевелится. Прядь волос перед носом остается там, где была, и я начинаю сомневаться в том, что она хотя бы дышит.
Но моргнула. Я же видела.
Беру карандаш и вкладываю ей в пальцы. Сестры не позволили мне взять у мамы ручку и вместо нее вручили совершенно тупой карандаш. Я пристраиваю ее руку с карандашом на бумагу. А затем отхожу и внимательно наблюдаю за тем, что она будет с ними делать.
Оказывается, ничего не будет. Карандаш выпадает из ее руки и катится по полу.
Вскрики, которые раздаются сразу после этого, исходят не из ее рта и не из моего. То ли вой, то ли плач доносится из коридора и становится все ближе. А затем новая пациентка – незнакомая мне девушка – проходит мимо в сопровождении двух медбратьев, оказывая им яростное сопротивление. Я закрываю уши ладонями и смотрю, как она дерется. Молотит всеми своими конечностями направо и налево, волосы разлетаются в разные стороны. Я на секунду приоткрываю одно ухо, проверяя, не перестала ли она вопить, и снова быстро закрываю его: такое впечатление, будто она исполняет йодль. Да уж, вот у кого проблемы.
Я снова перевожу взгляд на Фиону и замечаю, что она не теряла времени зря и успела сойти со своего места и вернуться. Нет у нее никакой кататонии, она быстра как молния и все время начеку. Она же – я прекрасно помню это – стащила свои сумки вниз по лестнице и заперла меня в шкафу в мгновение ока. Она всегда хотела убежать и косила одним глазом на дорогу. И даже теперь вынашивает планы бегства отсюда, но, думаю, на этот раз старается не для себя – скорее беспокоится обо мне.
Каким-то образом она умудрилась добраться до кнопки пожарной тревоги на стене за постом медсестер и нажала на нее. А потом вернулась к своей статичной позе на виниловом стуле – вот только ее рот теперь слегка приоткрыт и из него того и гляди появится симпатичная предательская струйка слюны. Ее глаза смотрят в никуда. И не фокусируются ни на чем, кроме пылинок, плавающих вокруг ее лица подобно снежинкам в небе. И все это произошло за тот короткий момент, который потребовался медсестрам на то, чтобы услышать сигнализацию, вбежать в палату, проверить наше состояние и уточнить у пожарных, нужно ли нас эвакуировать. Вот как быстро могла передвигаться Фиона Берк.
53
Я не собираюсь ничего предпринимать.
Понимаю, чего хочет от меня Фиона: дерзновенного побега, совершенного, пока персонал больницы будет бестолково суетиться, отвлеченный от своих обязанностей ложной пожарной тревогой. Она мечтает увидеть, как я перепрыгиваю через перегородку, отделяющую пациентов от так называемых здоровых людей, бегу к лифту и спускаюсь на нем на свободу. Но она забыла, какая я сейчас медлительная.
Я упустила момент, когда могла спастись бегством.
Но я все-таки добираюсь до первого этажа и выхожу на улицу, пусть в сопровождении сестер, санитарок и других больных. Мы спускаемся по задней лестнице – я понятия не имела, что эвакуационный выход находится так близко к общей комнате, – и делаем это, не захватив с собой пальто и курток, хотя на дворе январь.
Думаю, недавно шел снег, но сейчас выбеленное небо роняет только редкие капли дождя. И мы дрожим в своих хлопковых пижамах, завидуя тем, на ком свитера. Ошеломленные, окоченевшие от холода, мы смотрим на автостоянку.
Фиона стоит в конце ряда, в который нас выстроили вдоль задней больничной стены – в тени и вне досягаемости для солнца. Ее никто не охраняет, а следовало бы. Спина ее ссутулена, красные волосы падают на лицо. Она в своей обычной одежде, в том самом прикиде, в котором я помню ее до побега, в нем же она щеголяет в усыпанных пеплом комнатах из сна: слишком короткая рубашка и слишком узкие джинсы. Голый живот открыт жгучему холоду. Она не шевелится, даже не дрожит.
Говорят, это всего-навсего учебная пожарная тревога, но мне-то лучше знать. Мы торчим на холоде гораздо дольше, чем длятся подобные тревоги, и ждем, пока проверят, как обстоят дела в здании больницы.
Наконец нам разрешают войти внутрь. Мы всем скопом вваливаемся в дверь и набиваемся в большой лифт – нас в нем столько, что он скорее рухнет в шахту, чем поднимется наверх.
Фиона стоит между мной и облицованной деревом стеной, и когда двери лифта закрываются, я чувствую, какая горячая у нее кожа по сравнению с моей. Я не отодвигаюсь, потому что хочу, чтобы на моем теле остался след от нее. Мне нужно доказательство, что мы обе были здесь.
Взрослое отделение тоже эвакуировали – в чрезвычайной ситуации нужно позаботиться обо всех – и некоторые из тамошних пациентов едут с нами в одном лифте. Неожиданно одна из женщин проникается ко мне большой симпатией. Она прижата к Фионе, но совершенно игнорирует ее и обращает все свое внимание на меня. У нее синие волосы, мягкие, как сахарная вата, а дырочки в мочках ушей наглядно свидетельствуют о том, что раньше в них болтались немаленькие серьги.
Она открывает рот, и, к моему удивлению, ее голос оказывается тише, чем я ожидала. Более нежным.
– Они ошибаются по нашему поводу, – горячо шепчет она мне в лицо. Тем временем переполненный лифт тащит нас вверх.
– Кто? – недоумеваю я.
– В другом месте, в другое время мы были бы шаманами, – шепчет женщина с сияющими, правдивыми глазами, столь же синими, как и ее голова. – Мы были бы богами.
Поворачиваюсь к Фионе узнать, что она думает об этих откровениях. Один мускул на ее щеке подрагивает – если она не справится с ним, то невольно улыбнется.
Сестра берет синюю женщину под руку и говорит мне:
