Еще не исчезнувшая девушка.
Девушка, являющаяся легкой добычей, беззащитно стоящая на самом виду.
Но мама сказала только:
– Когда ты вернешься? Надо поговорить. – Занятия по психологии не научили ее тому, когда следует поднажать, а когда отпустить. Она подошла слишком близко и слишком быстро отпустила.
– У тебя нет домашнего задания? – спросила я. – Мы можем поговорить и завтра, к чему такая спешка?
Врунья, сказала Фиона Берк.
Мама, несомненно, почувствовала облегчение:
– Да, мне нужно позаниматься, но, Лорен? Завтра мы обязательно обсудим все это.
Я немного разбежалась и села на велосипед. Он совершенно не утратил равновесия. Я не забыла ничего из прошлого. Не забыла даже, как ездить.
Я жала на педали до тех пор, пока не потеряла из виду свой дом и дом Берков. Велосипед словно сам вез меня, и мне практически не приходилось управлять им. Я подумала о том, как на этом велосипеде Эбби ехала на встречу с Люком. А потом она теплым летним вечером вышла из его дома без велосипеда. Была дорога, были сосны, и, кроме того, как я понимала, было еще нечто, о чем я не узнаю. Было темное небо, испещренное вопросами, как звездами, и одним из них была она. Я по-прежнему считала, что если бы я думала и искала усерднее, то смогла бы определить ее место в созвездии.
Или, что более вероятно, у меня в голове по-прежнему будет господствовать путаница, и я никогда не смогу отыскать на небе Большую Медведицу, даже если она начнет вопить о своем существовании прямо над моей головой.
Затем я стала думать о другом. Я представила, как Эбби тем вечером спешит к Люку, но при этом не останавливается, не беспокоится, доедет до него или нет, а просто делает большой круг и в целости и сохранности добирается обратно до лагеря.
Я представила ее все еще живой.
Я продолжала работать педалями, на полной скорости минуя повороты. Оставляла позади почтовые ящики. Взлетала над буграми на дороге. Иногда мне удавалось обогнуть ледяные вкрапления. Я ехала так быстро, что понятия не имела, как заставлю велосипед остановиться.
Когда я доехала до железной дороги, то увидела впереди свет и услышала грохот: это был поезд. Он приближался ко мне, сотрясая воздух. Товарный состав, похоже, не собирался останавливаться в Пайнклиффе. Я поработала педалями и вывела велосипед на узкую дорожку, идущую вдоль железнодорожного полотна. Я ехала впереди поезда, но чувствовала, что он нагоняет меня – громадный монстр, а я по сравнению с ним слишком мала и незначительна, чтобы задуматься о том, что его можно победить.
Состав был уже прямо за мной, а затем оказался сбоку. И в какое-то изумительное мгновение мы сравнялись с ним – его нос оказался на одной линии с велосипедным колесом.
Затем, очень быстро, он обогнал меня и прогромыхал мимо. А я осталась позади.
40
Она ждала меня в спальне и молча смотрела, как я разминаю ноги. Мускулы горели после того, как я так долго и так стремительно мчалась на ее велосипеде.
Ее глаза не отпускали меня, и этот тяжелый взгляд я ощущала на себе так, будто она обрушилась всем своим телом на мое – облепленное грязью, колючками и сучками, местами ободранное до крови и тяжелое, как мешок с кирпичами.
– Я попыталась, – сказала я.
Она не отрывала от меня взгляда.
Я села на край кровати и взглянула на нее в небольшое зеркало. Так было проще, чем смотреть ей в глаза. Разговаривать с ее отражением тоже было проще.
– Я сказала им, – продолжила я. – Сказала, что ты никуда не убегала. Ведь ты этого хотела от меня, правда? Но, Эбби, не знаю, поверили они мне или нет. А та девушка из лагеря по имени Кассиди? Даже не спрашивай, как она отреагировала на мои слова. Я поехала туда и сказала им… Я не знаю, что еще я могу сделать.
Я старалась говорить тихо, чтобы мама ничего не услышала. Но почему Эбби молчит? Почему не произносит ни слова? Почему бы ей не моргнуть, не кивнуть, не подать какой-нибудь знак?
Если она подскажет, что делать дальше – куда поехать, что искать, – все это может кончиться к утру. Любая из девушек была бы способна как-то подтолкнуть меня, если бы хотела. Они стали общаться со мной именно поэтому, но почему-то не могли сделать самой простой вещи. И мне приходилось терзаться сомнениями и догадками и все такое прочее. Приходилось гадать о снах и о доме, в котором они пребывали. Либо я должна была остаться вовне и помогать им, либо мне было суждено присоединиться к ним и никогда не выбираться из дома. Страшная перспектива ходить по канату, натянутому между этими двумя вариантами, не способствует тому, что я буду долго оставаться в форме.
Но Эбби. Эбби другая. Ей следовало бы открыть мне свою тайну и позволить найти ответ. А иначе зачем она так смотрит на меня?
Я хорошо видела в зеркало брызги грязи на ее одежде и приставшие к коже камешки и иголки. Ее горло слегка светилось, словно она забрала у меня подвеску и проглотила ее. Губы казались тонкой, угрюмой линией, и она не могла дышать и говорить.
– Ты очень поможешь, если все расскажешь, – настаивала я. – Что случилось, когда ты возвращалась от Люка в лагерь?
Она начала медленно двигаться, делая маленькие, дерганые шажки – до тех пор, пока не отвернулась от меня и в зеркале не отразилась ее спина.
Я не сделала того, что она хотела. Я съездила к ее бабушке и дедушке – это так – но, может, я должна была сказать им больше? Может, я оказалась трусихой? Может, я знала, как бабушка отреагирует на мои заверения о том, что отделившийся от тела дух ее пропавшей внучки общается с ней посредством меня, совершенной незнакомки, через некую калитку между этим и иным мирами. И не знала, как выяснить, где она сейчас и где ее искать. Я сама с трудом могла это объяснить.
Да, такой разговор прошел бы на ура.
Я собиралась сказать это, когда Эбби вдруг предложила написать письмо. Она отвернулась от меня намеренно, и я видела теперь, на что она смотрит: на открытый блокнот на моем столе, на ручку, лежащую на нем. Я села за стол, и она подошла ближе, а когда я взяла ручку, то встала совсем рядом, так что ее дымно-серое дыхание опалило мою кожу.
Я не могла подделать ее почерк, и это не было сеансом спиритического письма, во время которого я закрыла глаза, освободила разум и позволила легким прикосновениям ее призрачной руки направлять мою руку. Я просто написала за нее то, что она хотела рассказать, потому что она не могла держать ручку и писать самостоятельно.
В качестве обратного адреса я указала Дорсетт-роуд. Потом спустилась на кухню и позаимствовала из маминого стола конверт и марку, а затем отнесла письмо в свою комнату – утром я опущу его в почтовый ящик.
Но когда я натянула на себя одеяло и свернулась калачиком, готовясь заснуть, то по-прежнему чувствовала ее присутствие в комнате, словно могла сделать для нее еще больше. Словно я должна разъезжать по проселочным дорогам в своем фургоне, выкрикивать ее имя, клеить объявления о ее пропаже на каждом телефонном столбе, всякий день являться в полицейский участок до тех пор, пока они не пересмотрят дело и не сочтут, что, возможно, в отношении нее были совершены преступные действия. Я подумала о Фионе Берк, которая, как я это понимала, находясь среди теней, наблюдала за нами откуда-то сверху, о том, что я никогда не вспоминала о случившемся с ней вплоть до этой зимы. А должна была бы вспоминать. До чего же бессердечно – забыть о девушке и похоронить ее, хотя ее тело так и не обнаружено.
