– Но дело в том, – ответила Касс, – что она не взяла с собой вещи.
– Вот видишь. Она оставила их в лагере, верно? А если бы собралась домой, то вряд ли бы так поступила.
Касс кивнула, потом пожала плечами:
– Если шанс смыться появился у нее совершенно внезапно, как гром среди ясного неба, то могла бы и поступить. Она поехала на велосипеде. Так мы себе это представляем. То есть у нее вполне могло быть что-то при себе. У нее наверняка был кошелек – такая большая штуковина из пурпурного пластика, которую она набивала картинками и всяческой ерундой. Он был просто огромным, и для того, чтобы таскать его с собой, нужна была сумочка. Значит, если при ней был кошелек, то должна была быть и сумочка. И не было особой нужды возвращаться за всем остальным своим мусором.
– Не знаю… – протянула я.
Я заметила, что в ее глазах просыпается тошнотворный ужас. До того она подавляла его, а теперь мои вопросы об Эбби заставили ее раскрыться и сказать то, что прежде она была не способна выразить словами.
– Ты думаешь, он убил ее? – неожиданно спросила она, и это прозвучало куда страшнее, чем я могла представить.
Ей было девятнадцать, может, двадцать; она уже не пропадет. И я возненавидела Касс за это и еще больше – за ее слова. За безразличие. За то, что она ничего не замечала. За то, что ничего не сделала.
– Кто «он»? – проговорила я сквозь стиснутые зубы.
– Ну кто-нибудь. Какой-нибудь долбанутый фрик увидел ее в лесу и убил.
– Подожди, что ты хочешь сказать? Ты заметила кого-то в лесу?
– Нет. Конечно, нет. Я просто предполагаю.
Что касается меня, то мне бы хотелось предположить нечто совершенно иное. Некоторые девушки, которых я видела в последнее время в доме, встретили свою ужасную судьбу еще до того, как подошли к входной двери, – это было видно по их глазам и по тому, что иногда части их тел будто застывали, словно они отвыкли от того, что у них есть ноги. Или по тому, как сквозь их внутренности струился дым, словно в каком-то ужасном цирковом фокусе.
Девушки многое пропускали, замалчивали. Айзабет. Иден. Может быть, даже Шьянн. У меня болела за них душа.
Но разве я не узнала бы, если что-то вроде этого случилось и с Эбби?
– Как называется тот фильм, в котором они положили голову девушки в ящик? – говорила тем временем Касс. – Ты ведь знаешь, о чем я? Знаешь этот фильм? Там был ящик, полицейские заглянули в него и увидели голову.
Я не знала такого фильма и знать не хотела. Я оставила Касс быстрее, чем намеревалась, хотя поездка к ней была долгой.
Разговор с наставницей Эбби не дал мне ничего. И даже хуже: она обрисовала достаточно детальный образ случившегося, казавшийся более реальным, чем сама реальность. Я не хотела думать о том, что она сказала, не хотела все это представлять.
Посиделки в кофейне заставили меня снова обратить свой взор на Нью-Джерси. Было еще одно место в другой части штата, куда я могла поехать. У меня был адрес. И у меня по-прежнему были вопросы. И хотя я не знала почему, но не позволяла себе верить, что Эбби мертва.
37
– Она сбежала, – такой ответ на мой вопрос дала бабушка Эбби. – Так-то вот. Конец истории. Вы проделали долгий путь сюда, чтобы услышать именно это.
На ее лице не было следов боли, когда она произносила эти слова, хотя я ожидала обратного. Я поймала себя на том, что рассматриваю ее верхнюю губу, темные волоски на ней, то, как они двигались, словно крошечные усики насекомого, когда она говорила. Эта женщина вырастила Эбби, была ее официальной опекуншей. После нескольких минут общения с ней я поняла, что она не из тех бабушек, которые открывают тебе свои объятия, вынимают сигарету изо рта, чтобы наговорить множество приятных слов и угостить печеньем. Хотя она и пригласила меня в дом. На это ее хватило.
– И вы с ней были в летнем лагере вместе? – спросила она в третий раз.
– Да, – ответила я. – Я была там. Она и словом не обмолвилась о том, что собирается сбежать. Я знаю, у нее был с собой кошелек и, похоже, сумочка, но все остальные вещи, сами знаете, она оставила там.
– Мы знаем, – подтвердила она. – Нам их вернули. Конечно, знаем.
Губы бабушки Эбби сделали последнюю затяжку и втянули дым от бычка сигареты в дряхлые старческие легкие. Она курила в помещении, окна были закрыты, и она медленно убивала всех, кто находился рядом с ней, а когда она стряхнула пепел, я уловила сходство между этой набитой пластиком комнатой и комнатами в снившемся мне доме. Дело было в воздухе. В дыме. Перистом, едком тумане цвета лаванды.
– Эта девчонка сбегала и раньше, – сказала бабушка. – Она воровала деньги из бумажника собственного дедули, когда он после обеда дремал вот в этом самом кресле. – Она показала на продавленное кресло, в котором в данный момент сидела я. Наверное, мягком на ощупь, но я не могла утверждать наверняка, потому что оно было обтянуто пластиковой пленкой.
– Нет, – возразила я. – Это не похоже на ту Эбби, которую я знала.
– Дорогуша, – ответила она, – девочка, с которой ты познакомилась в летнем лагере, дома, с нами, была совсем другой. Уверяю тебя.
Я начала осознавать, что Эбби много о чем не рассказала мне. Она совершенно упустила очень важную, мучительную часть своей истории. Когда она убегала прежде? Почему не упомянула об этом? Чего еще я не знаю?
Взгляд бабушки Эбби переметнулся к столику у дивана, и я тоже посмотрела туда. На столике стояла складная рамка с двумя фотографиями. Они состыковывались в центре, что символически объединяло оба изображения.
И, словно ее взгляд, обращенный на рамку, дал мне на то разрешение, я потянулась к ней и взяла в руки.
Слева была Эбби; я немедленно узнала ее. Это была школьная фотография, та самая, которую поместили на объявлении о ее пропаже, но я впервые видела ее в цвете. Кожа Эбби была розовой и светящейся, а зубы белоснежными. Должно быть, кто-то сказал ей «улыбочку», прежде чем сфотографировать, потому что, поднеся фотографию поближе, я увидела, как раздвинуты ее губы, как бросаются в глаза и выступают вперед зубы, словно невидимая рука приставила тяжелый, холодный предмет к ее шее, и она понимала, что нужно улыбаться как можно шире, а не то будет хуже.
Справа же была фотография женщины с маленькой девочкой на руках. Волосы девочки стянуты в хвостики. Мама Эбби и Эбби.
Эбби не рассказывала мне о том, что случилось с матерью, а теперь это было важно для меня. Потому что в этом доме ее не было. Ее не было в жизни Эбби. Ее не было здесь.
Бабушка угадала, какой вопрос вертится у меня на языке:
– Не сомневаюсь, что Эбигейл поведала вам о Колин.
– Не так уж много, – ответила я.
– Эбигейл точная ее копия, так я считаю. Колин сбежала, и девочка вбила себе в голову, что сделает то же самое.
