Долгое пребывание на дороге ни о чем мне не рассказало.
И все же я подошла к канаве, шаря вокруг глазами. Наклонилась, надеясь рассмотреть хоть что-то. Повсюду лежал снег, и любые следы, оставленные здесь летом, давно были смыты или сожжены, но я продолжала смотреть. С таким упорством, словно обязательно найду что-то нужное, меня посетит озарение, и я все узнаю.
В какой-то момент я обернулась и посмотрела на холм.
Мой фургон был припаркован на обочине, где я его и оставила, но что поразило меня, так это яркие лучи, прорезающую глубокую тьму.
Я оставила фары включенными?
Я была уверена, что нет, что погасила их и выключила двигатель, а затем вылезла из машины и пошла, но я могла и забыть, как оно все было, потому что с какой стати кому-то приспичило забраться в фургон и устроить подобную иллюминацию?
Я почувствовала, что дрожу. Фургон был черным, окна у него имелись лишь спереди и сзади, из-за чего он походил на средство передвижения, пригодное для серийного убийцы – на нем сподручно перевозить трупы. Никогда прежде я не замечала, каким зловещим он казался со стороны, какая от него исходила угроза.
Он таращился на меня с вершины холма светящимися глазами.
И тут, похоже, я впервые осознала, как в действительности обстоит дело. Меня преследуют. За мной таскается девушка моего возраста. Она чего-то ждет от меня и не отстанет, пока не получит желаемое. Такие вот дела.
Она знала каждый мой шаг, прямо сейчас могла видеть меня на темной дороге. Могла читать мои мысли. Слышала, как яростно бьется мое сердце. Чувствовала, как по моей спине течет пот.
Я никогда не ощущала себя такой одинокой или, напротив, настолько на виду.
Я должна продолжать смотреть.
Когда я снова перевела взгляд к подножию холма, то увидела вещи в ином свете. Холм был золотистым и теплым, наполненным летней жарой. Свет излучало все, даже ночное небо.
Снег исчез, и теперь дорога и овраг были бурыми от грязи и зелеными от прорастающей травы. А потом я поняла, что лежу на земле, на асфальте, потому что упала с велосипеда, и мои руки исцарапаны гравием, а коленки в крови.
Волосы у меня были длиннее, чем обычно, и я смахнула их с лица, чтобы видеть хоть что-то. Я заметила переднее крыло автомобиля – ржавое, без одной фары, и, опираясь на него, встала. Потом услышала звук открывающейся дверцы и чей-то голос, а также как я отвечаю ему – голосу, который не является моим, – что я в порядке. Это не я спрашивала, это не я говорила, это кто-то другой.
Я была кем-то другим.
Все кончилось, не успев начаться, свет вокруг становился все холоднее и более голубым. Я шла, пошатываясь, посередине ледяной проселочной дороги, совершенно одна. Не было ни машины, ни велосипеда, ни мерцающего призрака девушки. Мои содранные колени болели под джинсами, словно я действительно грохнулась на землю, как и она, а ладони покалывали грязный гравий и крупинки соли, которой посыпают дороги. Но это опять были мои коленки. Мои руки и мое собственное дыхание, клубами вырывавшееся на холоде из моих легких.
И тут я увидела это. Что-то блеснуло на краю дороги. Кусочек света, привлекший мое внимание, стал становиться меньше, пока вещь, которую я нашла, не позволила сфокусировать на ней взгляд. Сначала она показалась мне камнем странного цвета, а затем я моргнула. И поняла, что это такое. Кто-то уронил на краю дороги… ювелирное украшение.
Я подошла ближе и подняла его со снежного покрова. Удивительно, что оно не провалилось в снег целиком, а наполовину торчало из него, поблескивая в темноте. Это была подвеска из камня на порванной серебряной цепочке.
Я взобралась обратно на холм к фургону, подвеска была у меня в руке, и я смогла изучить ее. Я думала, это камень, но оказалась не права, по крайней мере, это был не такого рода камень, какой можно найти спокойно лежащим в грязи в долине Гудзона. Возможно, это был лунный камень, но не гладкий и белый, а круглый стеклянный пузырек, достаточно прозрачный, чтобы можно было видеть его насквозь.
Он был серым, как дым.
Если я начинала вертеть круглую подвеску в руке – это был не идеальный круг, а кривобокая самодельная поделка – то она начинала меняться и как бы завихряться, словно я разбудила спящий вулкан. Если не обращать внимания на это неестественное свойство подвески, на клубящийся внутри дым, она была всего-навсего простеньким украшением в массивной серебряной оправе. Порванная цепочка оказалась грязной и позеленевшей от ржавчины, и вообще, начать с того, что никогда не была хорошей цепочкой. Подвеска была недорогой и не совсем красивой. Но она что-то да значила.
Она принадлежала Эбби.
10
Мама застукала меня с одним из объявлений об Эбби. Я сорвала его в «Шоп эн Сейв», где работала после уроков. В дни перед посещением лагеря я обнаруживала все больше и больше таких объявлений – везде, где специально смотрела.
Одно из них в течение нескольких месяцев все время было у меня перед глазами на работе, висело в комнате отдыха между двумя торговыми автоматами – автоматом, в зобу которого застряло окаменевшее мороженое, и автоматом с газировкой, лившейся из каждого его отверстия. Мне была видна только верхняя часть объявления и только вторая половина самой верхней строчки – «…АЛ ЧЕЛОВЕК». Но все остальное быстро восполнила моя память, хотя углы страниц, прикнопленных поверх объявления, загораживали бо́льшую часть лица девушки. Я откопала его из-под нескольких слоев других объявлений о ненужных котятах и нужных соседях по комнатам, распоряжений о том, кто где может парковаться на автостоянках, и сведений о часах работы магазина. Под всем этим, исколотое сотнями кнопок, висело объявление об исчезновении Эбби Синклер.
Оно висело здесь с одной-единственной целью – чтобы я когда-нибудь да добралась до него.
Мама тем вечером пришла с занятий поздно, уже после моего возвращения из «Леди-оф-Пайнз». Я лежала в гостиной, свернувшись калачиком перед телевизором, – ждала ее, чтобы приготовить покупную пиццу. Джеми не позвонил, не прислал письма, не оставил сообщения, и потому мама нашла меня пребывающей в некотором ступоре.
– Эй, – сказала она, остановившись в дверях. Положила учебники на край стола, стянула куртку и спросила, как мы с Джеми провели вечер.
Я пожала плечами. Все было хорошо, ответила я, и по выражению ее лица поняла, что она мне не поверила, а она поняла: у меня нет желания говорить об этом, и больше ни о чем не спрашивала.
– Как занятия? – поинтересовалась я.
– Нормально, – ответила она.
В мелькающем свете телеэкрана я наблюдала за тем, как движутся ее татуировки – она сделала их еще до моего рождения. У нее были ползучие растения, обвивавшие кисти рук и поднимавшиеся к плечам; на спине была изображена девушка – завитки ее желтых волос виднелись из-под волос мамы, – держащая в руке бутылку бургундского; а на шее за ушами парила в небе стая птиц. Эти татуировки были такими же неотъемлемыми частями мамы, как ее два голубых глаза.
