Верке представитель активно не понравилась, что мне удалось скошенным взглядом уловить. И точно: едва Верка исчезла за дверью, далматин предупредительно гавкнул, а девчонка, видимо спавшая, заорала в голос: мама, ты же обещала нам тортик, дай денег, куплю. Через пару секунд девчонка возникла вместе с далматином, глаза которого при виде представителя фосфорически засветились. Далматин еще несколько раз гавкнул, уже более тревожно, но его увели за тортиком. Для представителя все это было убогой и нездоровой жизнью. Потому что только она смогла внести здоровье и красоту в эти стены, и обсуждению этот тезис не подлежал. Она пока не понимала, как ошибалась. Мне уже было понятно, но сделать ничего не могла.
Мать варила картошку. В простой кастрюле из нержавейки, которых множество продавалось тогда и в которых все подгорало. Кроме воды, картофеля и соли в кастрюле лежал лавровый лист, горошины черного перца и долька чеснока. Представитель поморщилась на запах и почти обиженно повела носом.
– Вы что: так и едите? Хлеб и конфеты? Нужно есть…
Тут она сама себя осекла, показав, что в чужую жизнь не вмешивается. Хлеб и конфеты у матери водились постоянно, но сейчас их не было в поле зрения. Откуда хлеб и конфеты возникли в голове представителя, неизвестно. Но с ней еще и не то бывает.
За Веркиной дверью поднялись невидимые клубы густой ярости. Мне очень понятно было от чего. На глазах у всех: у нее, у меня, у всего района происходила бесхитростная подлость. Немолодую женщину – мою мать – лишали жилья и делали это так, чтобы на то было ее собственное согласие и она же потом оказалась виноватой. Представитель решила комнату в этой квартире продать. Однако сделать это без Толикова согласия нельзя было. Согласится ли Толик – зависело от Верки. А у Верки настроение изменялось часто. Согласие на продажу представителю комнаты Верка дала потому, что сделку вела мать, а они как-то сразу поладили. Долгое время Верка думала, что хозяйка комнаты – мать. А теперь – вон оно что, оказывается.
– Ну сама посмотри. – Тон представителя был учительский, за что ее ненавидели все сейлзы «Рогнеды». – Вы же будете жить в двух комнатах вместо одной и за городом. Экологическая обстановка лучше.
Мать положила картошку в тарелку и полила пахучим подсолнечным маслом, купленным на рынке.
– Может, укропчику?
– Можно, – сказала представитель, смирно повернувшись к столу.
Мать мелко нарезала укроп. Армянски-пышная метелка осыпалась тройчатыми перьями.
– Зачем столько? – сжала ротик представитель.
– Люблю зелень, – невпопад сказала мать. Она очень переживала. Но какой смысл имеют после согласия на продажу ее переживания?
– Я же вам буду помогать. Пока я зарабатываю, буду вам помогать.
– Врет она все, – сказала внезапная Верка, в красивом домашнем костюме, но с чайником и в забавных тапках.
– Спасибо, – капризно сказала представитель и встала, сняв полотенце с колен, обтянутых уолфордом. Мать изумлялась ее полиэстровым юбкам, стоящим несколько моих пенсий, коллекционному уолфорду, косметике и парфюмерии. На мой вкус, все это было тяжело и вульгарно. Дурацкие вещи с рынка вызывали у меня меньше отторжения. При виде колен представителя в уолфорде снова подумалось о Черкизоне. Когда теперь туда поеду и поеду ли вообще? Уезжаем из Москвы, а ни разу не была.
– Я уже решила, – немного утомленно сказала представитель и пошла в нашу комнату – взять пальто.
– Решила она! – бросила ей вслед Верка. – Она решила! А я в суд подам на тебя, и пойдешь под суд за мошенничество!
Здесь Верка была права. Представитель свои жилищные дела решала обычно взятками. Очевидно было, что Верка, из принципа, согласие на продажу не даст. Закон о собственности, конечно, покупателей недвижимости защищал, но Верка – тоже собственница, и пока что ответственный квартиросъемщик Толик, а не представитель. Вот и думай, кто победит. Представитель пока думать не хотела, а зря.
Веркина правота сияла как день, но дело было в том, что принадлежу к партии представителя, а перебежчиков нигде не любят. Добро бы, если бы шепталась с Веркой и Толиком за спиной матери, но этого не было. Было только ясное и простое сознание, что суд выиграют они, а не представитель, и ей придется им платить, чтобы целой из этой квартиры убраться. В этой ситуации радовало то, что себя проявила Москва – подобно некоей Василисе Премудрой.
– А ты что рот разинула, – рявкнула Верка, оторвав от мытья представительской тарелки. Ей нужно было помыть и почистить рыбу. – Дура, не видишь, как вас разводят. У Толика вон племянник, Серега. Мы тебя на нем женим. Он хороший.
И – почти без перехода, гораздо громче:
– Ларис Дмиттна, я вашу соль возьму, свою пачку еще не раскрыла.
– Да, Верочка, – отозвалась из комнаты мать.
Все-таки здесь – дома.
На следующий день мать поехала в Подмосковье – смотреть съемное жилье. А Верка отправилась к знакомому адвокату – собирать документы. Работать она могла и на ходу, по телефону. Мне осталось начать собирать вещи. Делать этого не хотелось, даже плакала.
Первой реакцией был бунт. Не буду вещи собирать. Только так можно выразить свое несогласие с происходящим. Заварила чай, открыла «Лествицу». Вечером соседская семья собралась, стало шумно, уехала к Анне. Однако на полдороге вспомнила, что она может быть в храме.
Точно: Анна была в храме. Стояла в углу, склонив профильное лицо на кончики пальцев в молитвенной позе, закутанная в пуховый платок бурого цвета (кажется, это мать передала ей через меня), вызывающе-элегантная в слишком плохой для ее фигуры одежде. Этот вид – элегантный и нищенский – вызвал во мне почти отвращение. Анна только подчеркивала свою исключительность, как профессиональная модель, как умелая актриса. В этом облике с мокрым подолом и сломанной на правом сапоге молнией не было тихости и простоты. Здесь все было – вызов. Этот вызов в молитвенной позе притулился в углу храма и сияет великолепной улыбкой, спрятанной в ладошку. Потому что – моя интуиция не подвела – служит сегодня отец Феодор.
В Анне оживало новое существо. Гораздо более нежное, чем прежнее, совершенное в беспомощности и полностью покорное чувствам. Когда была жива Мартышка, Анна почти не волновалась, не радовалась, и вообще все в ней было скрыто спокойствием. Протуберанцы характера бродили где-то в глубине. Золотое божество Вильгельма парализовало ее, но и наполняло собою. Анна, когда была влюблена в Вильгельма, сама была – Вильгельм. Темперамент раскрывал в ее внутреннем доме окна, но наружу не выходил.
Анна участвовала в съемках Виллиных работ, была голосом одной из картин, где пела поминальное песнопение. Вильгельм вливал в нее свой свет, свои представления, свою волю. Выражение его глаз говорило о Хайдеггере больше, чем сотня слов, а прикосновение его руки к рукаву Анны заставляло почувствовать глубину «Ночи» Антониони.
С отцом Феодором все было иначе. Он тоже говорил с Анной, но довольно коротко и отстраненно. Если Вилли понимал, как важна беседа от сердца к сердцу, то отец Феодор таких бесед просто избегал. Он был холодновато и вежливо нежен, в меру поучителен – как Евгений Онегин. У него, видимо, отсутствовал сильный сердечный опыт, который был у Вильгельма. Этот опыт – опыт страсти – отцу Феодору был противопоказан.
