– Батюшка так играет с тобой, он желает тебе здоровья. Его удар укрепит твои силы. Это благословение Божие.
Сюжет из отечественных книжек тридцатых годов для детей. Очень и очень условно христианских. По-драться на кулачках с прихожанкой вдвое ниже ростом.
– Ты просто еще очень черствая. Для тебя христианство – только игра, что и показал тебе батюшка. Ты же развлекаешься, ходя в храм.
Попыталась представить, как развлекалась, вызывая недосып, подозрительные взгляды Белки и Эйнштейна. Вступая в противоречие со всем окружающим миром, включая воцерковленную мать.
– На самом деле все очень просто. Все люди как люди. А ты бесноватая. За это бьют. Так что терпи и не жалуйся.
Это было единственное объяснение удару отца Феодора. Скрепившись, вытерев выступившие слезы, заковыляла в храм. Причастие пока никто не отменял. Если священник недостоин, Таинство за него совершает Ангел. Не мое дело, достоин отец Феодор или нет служить литургию, но про Ангела – очень хотелось верить. Нет ничего лучше Евхаристии.
Отец Феодор вызвал к аналою для исповеди нехотя, как будто ничего и не случилось. Скорее всего, он и сам не помнил, что меня ударил. Однако, когда благословлял после разрешительной, снова крутанул глазами: видимо, на лбу моем уже выступил синяк.
– Уже успела подраться, что ли? – сказало его лицо.
«Да что он обо мне вообще знать может, и потому – какой с него спрос?» – подумала в ответ на это лицо.
– Дурак он, вот и все, – пожал плечами внутренний Сема.
– А ты раком не размахивай, – ответила ему.
На часах убежала в местное, пахнущее человеческой бесприютностью, отхожее место: снять заколки, скрыть лоб прядью. Синяк и правда был. В мутном, с отколотым боком, зеркале было нечто с фиолетовым цветком на лбу. С помощью воды этот цветок был скрыт волосами.
– Значит, заслужила, – сказала мать, мрачно посмотрев в мою сторону.
Значит, заслужила.
– Если не к отцу Феодору ходить, то к кому же? Нельзя перебегать от священника к священнику, нужно пытаться владеть собой, жить с миром в сердце. Ладно, подожду еще месяц-другой. До Пасхи.
Здесь снова включилась одна из приходских программ:
– Возможно, вы друг другу не подходите. Не утомляй отца Феодора, вот он и не будет злиться.
Если это так, то получается интересный крой. Из тысяч прихожан отца Феодора раздражает только мое присутствие. Это очень много. Но такой мысли не хотелось.
– Нужно учиться жить на одном месте. Подожду до Пасхи.
Бесноватая. Играет в христианство. Притворяется больной. Говорит, что верующая. Вот они, верующие новой эпохи. У них нет чувств, которые можно было бы оскорбить. Это бесчувственные, бессовестные, безответственные и бесполезные люди. Они любят жить за чужой счет, выпрашивают деньги и вещи, необразованны, ленивы и бесцеремонны. Верующие хамят всем, они всех обижают. Ведь верующих так много. Они разных религий, разных национальностей, это просто – разные люди. Каждый верит в свое. А есть еще организации, деятельность которых раздражает, и очень сильно. Но в целом человек религиозный – это бесчувственное, бесполезное и бессовестное существо.
С этим нужно жить. Искать работу, ходить в магазин и в поликлинику, убирать в положенный день в квартире. Все это не только у меня. У десятков тысяч людей. И потому во мне все это переживается с катастрофической силой.
– Не смей спать после литургии, – сказала мать, – благодать заспишь.
Вот как на это ответить-то? Да и нужно ли отвечать?
Во вторник намечался плановый визит к невропатологу. Попросила успокоительные. Предложили амитриптилин. Мать купила его, дала мне. Пила, как полагается, аккуратно, неделю. Сон не восстановился, слабость усилилась. Сгорая от неловкости, пришла к невропатологу и попросила отменить назначение.
– Что же вы, женщина, – сами не знаете, чего хотите?
Конечно, все дело во мне. Пока все окружающее несчастье во мне не перегорит и не уляжется золой, будут укоры и упреки. А так – конечно, это содомская логика: сама во всем виновата.
В неделю о мытаре и фарисее вернулись мысли покончить с собой. Однако очень хотелось увидеть пост. Кажется, он должен быть невероятно красивым. «На реках Вавилонских» пели еще в золотых облачениях, с алыми свечами, и было так светло и слезно, что часть внутреннего ада утихла.
«А ты не обращай внимания на то, кто и что тебе говорит. Просто – люби и не обращай внимания, – оживился во мне Сема, – благодушествуй и милосердствуй. Нужно подняться чуть выше. И не так больно будет».
Только не обращать внимания нужно до самой смерти. В одиночку, с уже определенным отношением ко мне близких. Но такая попытка нужна – это как купить новую вещь.
Например, обувь. Как хочется нормальной зимней обуви.
А весна наступала плотно, как только может наступать ранняя весна.
Глава 7
– Изгнали нас из Москвы. Как Адама и Еву из рая, – сказала мать.
Близилось Прощеное воскресенье, мы собирали вещи для переезда в Подмосковье, а там предполагалось полдома в ста метрах от колонки с водой. Ну, в двухстах пятидесяти. И – ведра носить по нескольку раз в день. И не только матери, но и мне тоже.
Думала в основном о том, смогу ли без ежедневного душа. Теоретически – да. Практически – недолго. Но вот что будет потом – через месяц, через год скитаний? В то, что переезды могут закончиться, не верила. Плыть по течению для меня невозможно. Просто невозможно. Оставалось ломаться в разные стороны и заниматься творчеством, оно создавало новую землю. Белка, Анна, Эйнштейн, Билл, Вилли. Это было больше, чем родная кровь, больше, чем мать и религия. Но нужно было врастать в землю, и – врастала. Религией. Матерью, которая слепла немного быстрее, чем можно было ожидать.
Недели за три – на мытаря и фарисея – появилась представитель. Села в солнечном луче на оформленной Веркой кухне и посмотрела грустно, как будто чем-то расстроена была. Нежно-завитая, шелковая и мягкая, в чайно-розовом свитере с кружевом, чуть полноватая. Такая, что хотелось погладить и все простить. Только что прощать-то. Вроде и нечего прощать. Теперь она, если верить матери, наша кормилица. А мы виноваты, что не накупили квартир, как она. Розовая, шелковая, содомская логика. Тебя обобрали – сам виноват.
Однако на всякого представителя есть Верка. Работник одного из центральных банков. Дитя Москвы, в прошлом девица шпанистая. Верка, в ультрамодном красном двубортном весеннем пальто и носатых сапогах цвета кордовской кожи, влетела в прихожую, сверкнула глазами на представителя и исчезла за дверью комнаты. Дверь не новая, но не дешевая. Толик работал на строительстве МВД.
В отличие от стильной Верки, кухня была старомодная, с занавесками в мелкую розочку, ситцевыми, и мне они нравились до слез. Это же дом, в котором живут, рожают и умирают. Рожают с воплями, умирают тихонько, а живут долго. С четырехконфорочной плитой «ЗВИ», самодельными полками по всем стенам, повешенным еще в пятидесятые, до Толикова здесь появления, и грохочущим, как военный парад, холодильником «ЗИЛ». Что еще человеку нужно, кроме соседей, а они уж родными стали.
