Однако как только вышла из электрички, одолели сомнения. Вспомнила рассказы матери о бесовских нападениях в святых местах. Затем вспомнила о том, что несвободна от суеверий, что они имеют скорее художественное, чем духовное значение. Абсолютно мокрый плотный воздух давил нещадно.
«Неужели от христианства хоть что-то сохранилось? Неужели преподобный Сергий все еще в лавре после того, что было, – восемьдесят лет назад и более?»
Затем мысли пошли совсем фактурно. Как будто сочиняла стихи, и в этих стихах выражалось сомнение, что преподобный Сергий находится в лавре, а не покинул ее. Кто и когда мне внушил такую привязанность к преподобному Сергию, не знаю, но ему верила, как себе, и ни разу не засомневалась, что это правильно. Преподобный утешал меня, когда рассталась с Ванечкой, и ему очень много молилась о Никите.
«Неужели он здесь?»
Вода текла навстречу, по мере того как поднималась в горку. Навстречу же текли довольно редкие персонажи, про каждого из которых можно было бы написать рассказ. Старичок с похотливейшим лицом, в скуфейке и пальто на подрясник, молодая женщина с прозрачными глазами навыкате, в трех юбках из-под пальто, старая женщина с острым взглядом и в трех платках, один на другой, дынькой, молоденький ангельски-худой монах, который всем им в кокотницы теплоту наливает, прекрасно и дорого одетые дамы под зонтами, перескакивающие с камешка на камешек по пути к машине, и много кто еще.
«Вот это стиль, – думалось само собою. – Три юбки! Бохо, ортодокс бохо. Но если три юбки, то не три платка, тогда непонятно будет, в чем именно это «бохо». Да это же Сен-Лоран, русская коллекция! Да, три юбки. Нижняя скользкая, но хлопковая – сатин, средняя тяжелая, вискоза с укреплением подола, можно даже фольклорной тесьмой. Верхняя – самое важное. Может быть тонкой. Но тяжелой точно не должна быть. Три платка – это к аскетическому однотонному платью. Все три – цветные, в контрастных узорах. Однако можно и неаскетичное, но без воланов и рюшей платье к ним надеть. Можно было бы сделать защипы по груди, но не люблю защипы. Если платье в узорах, то платки однотонные, но могут быть разных цветов, и именно так – сразу от бровей. А третий небрежно, он вообще по земле может волочиться. Ортодокс джипси! Какое открытие! Что там Белкин виноград размером во все бедра – восемьдесят восемь сантиметров».
И тут же вспомнила, что надо бы позвонить Белке. Вспомнила – и подошла к воротам. Всегда любила лаврские ворота. Сейчас они были мокры, и им было зябко, как мне. Служба шла еще в Успенском. Подумала, что, может быть, останусь ночевать в храме. И поисповедуюсь.
Вечерня закончилась, шло шестопсалмие. Народу оказалось столько, что буквально – встать негде или – на одной ноге. Сама того не ведая, попала на один из престольных праздников – Святителя Иннокентия. В темноте как-то, керосином, что ли, протекла поближе к солее. Едва не вслед за мною, уже широким потоком, протек служащий монах и довольно бодро разделил молящихся на две части, образовав проход и молящихся утрамбовав. Скоро, значит, каждение.
Вдруг, для самого монаха неожиданно, в проходе оказался старик в старой рясе, а за ним шли двое, вероятно келейники. Молящиеся заволновались, потянули к старику руки, а он, ловко уворачиваясь, устремился вперед. Как все, подняла руки, но вяло, еще не понимая, кто этот старик. Вероятно, старец местный. Вдруг в моей ладони оказалась полосочка смоченного вином хлеба – мягкая, трепетно-нежная. Съела моментально, животно радуясь и хваля Бога. Это тот старик незаметно для меня полосочку мне в руку положил. Вот он – ожидаемый добрый знак, к скорбям и утешению, напутствие самого преподобного.
«Здесь он, здесь!» – ликовало внутри.
После богослужения выслушала положенные молитвы к исповеди, встала в череду, дочитывая правило, и, наконец, подошла к аналою. Монах был молчалив. В первые секунды это молчание раздражило, а потом стало очень легко. Разрыдалась, негромко, развела руками: так, мол, и так, что-то добавила. Будто опорожнилась до дна и глубже. Ни слова и ни мысли не осталось, а только захотелось есть, пить и спать. Все сразу. И получила епитрахилью по голове. Теперь пора отдохнуть.
Спать в Успенском – особое искусство. Тогда обычаи, устоявшиеся годами советской власти, еще не выветрились. Ночевать в храме разрешалось, спали – кто где лег. Около десяти вечера появлялась одна раба Божия со своими товарками, и начиналось ночное пение акафистов. Пели бабушки-подвижницы едва не до самой ранней обедни. Вычитывали все каноны и молитвы, только успевай слушать. Большинство молящихся считало, что нужно именно слушать, а самому читать – не так благодатно. За что мне был сделан выговор: мол, самая умная, что ли. Читает она тут, а другие – неграмотные, что ли?
Назвать толпой это пестрое собрание не особенно получится. Какая-то неоднородная толпа. Не по законам толпы живущая. Здесь все было почти случайно и вразнобой, не массой, а личностями.
Ужин был бестолковый. Посиневшие картофельные клубни, сваренные мамой, в полиэтиленовом пакетике, частью несоленые, затем – жареный пирожок, купленный на вокзале, и бутылка минеральной воды. Вода была целебная, с биомассой женьшеня, как сообщал текст, должна помогать от утомления. Этикета была голубоватая, с изображением трепетной монахини. Все это значило: в основе напитка – вода из святого источника. Хотелось «Саян» с игривым вкусом левзеи или «Байкала» с коньячным привкусом, хотелось совсем неортодоксально, так, что от желания сладкого и ненависти к своей расслабленности прикусила изнутри щеку, но на «Байкал» денег не было. Щека была прикушена отчасти и потому, что шея к концу дня уже отказывалась держать голову в вертикальном положении. Деньги были только на воду с биомассой женьшеня.
«Лучше бы вообще не есть и не пить, – подумалось. – Вот, например, геркулес или греча. В пакетик, еще раз в пакетик, ложку туда – и потом пить не захочется. А вообще размышления о водичке и картошке – для детей. А ты уже большая. Так что думай, исправлять надо всерьез».
Здесь мысли начали путаться. Всерьез? А что тогда всерьез, если последовательно ищу, чтобы мне было удобно? Что не могу вот так, одним махом, в преддверии зимы выйти на улицу, чтобы там жить. А это был бы достойный выход. Никого не обременила, никого не укорила. А пить все равно бы захотелось, даже после гречки.
Вспомнилась одна сцена. В храм возле Арбата, куда повадилась ходить, привозили девочку, лет тринадцати. Мать, еще нестарая, красивая и опрятная женщина, выглядела всегда немного празднично, но очень устало. Девочка, как помню, в чем-то лимонно-желтом, сама встала, сделала пару шагов к аналою, а потом ее взял за руку священник. Что говорила она, конечно, не было слышно. Вдруг ее голосок взлетел под своды храма: «Водичку ананасную, сладкую». «Водичка» эта мне запомнилась уже навсегда. Ничем от этой девочки не отличаюсь. Ума-то нет.
Хотелось верить и подвижничать, несмотря на всяческие тонкие и не очень предложения извне. Как сладкая водичка, например. После ужина инфернально захотелось пить. Но уж вода-то в лавре пока бесплатно. Пошла в туалет и набрала полную бутылку. Прежняя жидкость, с биомассой женьшеня, уже выпита была.
