Ежедневно медиков ждала в больнице одна и та же картина: отделение реанимации переполнено больными, все в тяжелейшем состоянии, их жизнь поддерживают только лекарства и целый комплекс аппаратов. По сути дела, они их не лечат, а только пытаются выиграть время в надежде, что болезнь отступит. Именно для этого и служат отделения реанимации, иначе — интенсивной терапии: чтобы попытаться экстренно расширить пределы возможностей человеческого организма в надежде, что больной доживет до того времени, когда его состояние изменится к лучшему.
В середине июня 2003 года наступил перелом. Впервые с начала эпидемии в госпиталь перестали поступать больные из города. Случаи заражения ТОРС отмечались только в отделениях, у пациентов и персонала. При всей свирепости заболевание имело свои слабые места — особенности, ограничивающие его распространение. Некоторые вирусы, скажем, вирус гриппа, очень заразны почти с самого момента инфицирования: человек передает возбудителя окружающим уже в конце инкубационного периода, пока сам еще чувствует себя хорошо. Поэтому грипп распространяется так широко и стремительно: многие заразившиеся как ни в чем не бывало отправляются на работу, распространяя вирус.
Но в случае с ТОРС пик контагиозности (заразности) приходится на период, когда пациент уже находится в критическом состоянии, обычно на вторую неделю после заражения. К этому моменту почти все пострадавшие оказывались в больнице. Вот почему на первых порах так тяжело пострадал именно медицинский персонал. И хотя вирус ТОРС действительно смертельно опасен, эта его особенность ограничила распространение болезни за пределами больниц. К середине июня 2003 года, через четыре с небольшим месяца после того, как во Французскую больницу Ханоя был приглашен Карло Урбани, вспышка ТОРС явно пошла на спад, и ограничения ВОЗ на въезд в пораженные области оказались сняты. Во всем мире было зарегистрировано свыше восьми тысяч заболевших, 916 из них погибли. К маю следующего года сообщения о новых случаях заболевания во Всемирную организацию здравоохранения поступать перестали. Цепь распространения болезни от человека к человеку наконец прервалась.
А ведь все могло сложиться гораздо хуже. Героические усилия Карло Урбани, направленные на раннюю идентификацию заболевания, и то, что он своевременно сообщил о вспышке в ВОЗ, не позволили болезни поразить весь земной шар.
Впервые Урбани сообщил о своих подозрениях в начале марта 2003 года. Через две недели, отследив стремительное распространение эпидемии еще в трех странах, Всемирная организация здравоохранения выступила с предупреждением о возможности пандемии. Не прошло и месяца, как лаборатория Малика Пейриса в Гонконгском университете идентифицировала новый коронавирус ТОРС (SARS-CoV), вероятный возбудитель болезни. Еще через месяц в Канаде ученые сумели расшифровать его геном. Эта информация сыграла неоценимую роль в работе над диагностическими тестами и вакцинами. Между тем благодаря запрету на въезд в пораженную местность и четкому соблюдению карантина эпидемия сошла на нет сама собой.
Борьбу с эпидемиями и пандемиями нередко удается выиграть не с помощью изобретений и новых технологий, а благодаря соблюдению требований санитарии и гигиены. В этом смысле работа отделений интенсивной терапии может показаться не такой уж важной — пустячным, символическим усилием, вроде тушения горящей урны в минуту, когда вот-вот вспыхнет мировой пожар.
В самом деле, эпидемию полиомиелита, для борьбы с которой и появились отделения интенсивной терапии, победили не искусственная вентиляция легких, впрыскивания адреналина или аппараты гемодиализа, а программа вакцинации — настолько эффективная, что в наши дни вирус полиомиелита уже практически исчез по всему миру. С тех пор блоки интенсивной терапии многократно переоснащались и меняли свое назначение. Но вопрос остается: в чем смысл интенсивной терапии и реаниматологии — направления, требующего таких затрат ради достижения столь малозначительных целей перед лицом грозных эпидемий?
Однако дело обстоит не совсем так. Во время смертоносной эпидемии ТОРС в условиях отделений интенсивной терапии выживали трое из четверых пациентов: без этого набора средств искусственного поддержания жизни все они были бы обречены. А смертность от полиомиелита в Копенгагене во время эпидемии 1952 года упала с 90 % до 20 %, как только в больницах начали применять разработки Ибсена.
В наши дни реаниматология — отрасль медицины, позволяющая представителям других специальностей проводить сложнейшие и невероятно смелые операции. Это стало возможным потому, что интенсивная терапия расширила возможности человеческого организма, позволив бросить вызов болезням и смерти.
Во времена серьезных кризисов, в том числе вспышек полиомиелита и ТОРС, интенсивная терапия сделала для всей медицины то, что делает сейчас для отдельных людей: оказала временную, но жизненно важную поддержку в момент борьбы с болезнью, стала средством, позволяющим выиграть время и сохранить жизнь.
***
Собравшись в операционной, мы даем еще один разряд, дожидаясь, пока к работе приступят хирурги. Включен аппарат искусственной вентиляции: у больного уже начали отказывать легкие, они теряют эластичность, требуют больше кислорода. Кровь все больше насыщается углекислотой, и почки не справляются. Мы увеличиваем подачу адреналина, норадреналина. Доза уже так велика, что вот-вот начнутся проблемы от побочных эффектов. Под действием препаратов нарушается работа сердца, может развиться опасная аритмия. Давление удается поддерживать в норме, но приходится слишком часто проводить дефибрилляцию. Каждый раз рисунок ЭКГ изменяется, а аппарат выплевывает полосу бумажной ленты, на которой эти изменения запечатлены в виде кривых, напоминающих сейсмограмму в момент землетрясения. Сейчас на полу скопилось уже несколько метров этой ленты. Срабатывает тревожный сигнал. Я киваю хирургам. Они отходят от стола. Новый разряд дефибриллятора.
Это бессмыслица, абсурд. Рано или поздно сердечный ритм замедлится настолько, что мы уже не сможем его запустить — наступят необратимые изменения, справиться с которыми электроприбору не под силу. Возможно, именно этого все мы и ждем на самом-то деле.
Но вдруг хирург удивленно вскрикивает: они обнаружили участок некротизированной, мертвой кишки. Сосуды, которые снабжали ее кровью, чем-то перекрыты — возможно, тромбом. Хирурги проворно удаляют омертвевшую ткань и соединяют вместе здоровые края кишки. Ситуация не меняется к лучшему мгновенно, но теперь, когда разлагающаяся кишка убрана и продукты гниения больше не поступают в кровь, у пациента появился шанс. Выкарабкаться будет ох как непросто, но благодаря операции самое страшное, похоже, позади. Отныне есть надежда, хоть пока и очень слабая. Образно говоря, мы пока не выбрались из дебрей, но лес вокруг по крайней мере уже не охвачен огнем.
Больного снова помещают в отделение интенсивной терапии. Прошло несколько часов после операции, а он уже заметно меньше зависит от искусственных средств поддержания жизни. Время от времени мы еще прибегаем к дефибрилляции, но теперь это происходит куда реже, а разряды требуются все слабее. Спустя некоторое время больного переводят на самостоятельное дыхание. Еще несколько дней мы пристально следим за его состоянием и один за другим отключаем аппараты, по мере того как организм заново учится функционировать самостоятельно. Никто не может сказать наверняка, сколько понадобится времени, пока парень полностью оправится. Но он молод, а у молодых сопротивляемость организма высока. Проходит меньше месяца, и наш восемнадцатилетний «смертник» покидает больницу на своих двоих.
