– В стихах?
– Стихи – хорошая идея. Но вообще – как угодно. – Доктор Хилер направился из кухни в кабинет.
Я шла за ним по пятам.
– И предложить выступить с этими стихами, ну или с чем-то другим, во время церемонии вручения дипломов?
– Ага. – Он смахнул кучку чипсов со стола в мусорную корзину.
– Мне.
– Тебе.
– Вы не забыли, что я – Сестра смерти? «Девушка, которая всех ненавидит». И которую все любят ненавидеть.
Доктор Хилер замер, потом наклонился вперед.
– Вот поэтому-то тебе и стоит это сделать. Ты – не та девушка, Вал. И никогда ею не была. – Он кинул взгляд на часы. – Меня ждут дела…
– Да, хорошо. Спасибо за совет.
– Это не совет, – ответил он, выходя за дверь. – Это твое домашнее задание.
41
– Можешь подождать меня здесь? – спросила я маму. – Я скоро вернусь.
– Здесь? У редакции газеты? – удивилась она, глядя через лобовое стекло на кирпичное здание с надписью «Сан-Трибюн». – Что тебе здесь понадобилось?
– Мне нужно кое-что для школьного проекта, – ответила я. – Для памятного проекта. Хочу получить информацию от работающего тут репортера.
Наверное, тревожные колокольчики у мамы в голове не просто звонили, а гремели набатом. Не успела она вернуться с работы, как я попросила забрать меня из офиса доктора Хилера (а это было внеплановое посещение) и отвезти в редакцию «Сан-Трибюн», объяснив свое поведение коротко: «Обещаю, потом все тебе расскажу».
Мама не поверила ни в какой проект, но, видно, так радовалась тому, что за нами не следует полиция и на мне нет наручников, что решила на меня не давить.
– Мам, все хорошо, – уверила я ее, положив ладонь на дверную ручку. – Доверься мне.
Она одарила меня долгим взглядом, потом протянула руку и убрала мои волосы за плечо.
– Я тебе доверяю.
– Скоро вернусь, – улыбнулась я.
– Делай что нужно, – ответила мама, откинувшись на спинку сиденья. – Я тебя подожду.
Я выбралась из машины и вошла через двойные двери в вестибюль редакции «Сант-Трибюн». Сидящий у входа охранник без слов указал на журнал регистрации посетителей. Когда я расписалась в нем, он перевернул журнал и прочитал мое имя.
– Вы по какому вопросу?
– Мне нужно поговорить с Анджелой Дэш.
– Она вас ожидает?
– Нет. Но она много обо мне пишет, скорее всего, захочет со мной побеседовать.
На его лице было написано сомнение. Тем не менее он снял трубку телефона и что-то в нее пробубнил.
Через несколько минут ко мне неспешно вышла коренастая брюнетка в чересчур облегающей юбке и вышедших из моды сапогах. Она открыла дверь, впуская меня в редакцию.
– Валери Лефтман, – представилась я.
– Я знаю кто ты, – отозвалась Анджела Дэш грудным, немного похожим на мужской голосом и устремилась вперед по коридору.
Мне пришлось ее догонять.
Репортерша свернула в маленький темный кабинет, освещенный лишь монитором компьютера. Я последовала за ней. Она уселась за стол.
– Сколько же раз я пыталась с тобой поговорить! – сказала она, уставившись в экран и неистово стуча пальцами по мышке. – Однако заботливые родители слишком оберегают тебя.
– Я только недавно узнала, что они отслеживают мои звонки. Но я все равно не стала бы с вами разговаривать. Тогда я почти ни с кем не говорила. Даже со своими заботливыми родителями.
Анджела вскинула на меня безразличный взгляд.
– Что тебя привело ко мне сейчас? Ты наконец-то готова говорить? Потому что если это так, вынуждена тебя огорчить: в тебе теперь нет никакой необходимости. История со стрельбой исчерпала себя. Кроме минуты молчания и попытки суицида в ней больше нет ничего нового. Старые новости нас не интересуют.
Эта репортерша выглядела совсем не такой, какой я ее себе представляла, зато вела себя именно так, как я и думала. Это придало мне храбрости. Я расстегнула молнию на сумочке, вытащила газету, которую забрала из больницы, и кинула ее на стол.
– Перестаньте писать подобные вещи. Пожалуйста.
Палец Анджелы Дэш замер на компьютерной мышке. Она сняла с носа очки, протерла стекла краем футболки, водрузила очки на место и недоуменно моргнула.
– Прости, что?
Я указала на газету.
– Вы пишете неправду. Все не так, как вы рассказываете в своих статьях. Из-за вас люди думают, что все наладилось и в школе сплошная дружба да любовь, но это не так.
Анджела закатила глаза.
– Я никогда не писала, что у вас там сплошная дружба да любовь…
– Из-за вас Джинни Бейкер выглядит какой-то суицидальной психопаткой, которая никак не может пережить случившееся, в то время как остальные давно живут своей жизнью, – продолжала я. – Это ложь. Вы даже не говорили с Джинни Бейкер. Ни разу. Вы разговаривали лишь с одним человеком – мистером Энгерсоном. И распространяете ложь, которую он хочет чтобы вы распространяли. Он боится потерять работу, поэтому делает вид, что в «Гарвине» все тип-топ.
Анджела Дэш уперла локти в стол, наклонилась ко мне и самодовольно усмехнулась.
– Распространяю ложь? И где же ты сама берешь информацию? – спросила она.
– Из собственного опыта. Я учусь в этой школе каждый день. Я вижу, как люди относятся друг к другу. И Джинни Бейкер – не единственная, кто продолжает страдать. То, что мистер Энгерсон видит на самом деле, и то, что ему хочется видеть, – совершенно разные вещи. Вы никогда не были в нашей школе. Ни разу. Никогда не были у меня дома. Никогда не были на нашем футбольном матче, соревнованиях или танцах. Вы даже в больницу к Джинни не заглянули.
Анджела поднялась.
– Откуда тебе знать, где я была, а где нет?
– Перестаньте писать, – повторила я. – Перестаньте писать о нас. О «Гарвине». Оставьте нас в покое.
– Я приму к сведению твой совет, – с фальшивой любезностью ответила репортерша. – Но прости уж, если все-таки сначала я буду слушать своего редактора, а потом тебя.
Я впервые обратила внимание на то, какой приземистой она выглядит за своим столом, – человек, всегда представлявшийся мне гигантом, облеченным огромной властью.
– Мне нужно закончить статью. Может, подумаешь о написании своей собственной книги, раз тебе хочется видеть «правду»? Сама не умеешь писать – есть люди, пишущие за других.
В эту секунду я осознала: миру будет поведана та история о «Гарвине», которую хочет поведать ему мистер Энгерсон. Анджела Дэш – ленивая и глупая репортерша, которая все напишет под его дудку. Правда о «Гарвине» никогда не будет услышана, и я ничего не могу с этим сделать. А может, кое-что и могу?
