Индианаполис такой плоский, что окинуть его взглядом не получится; в нем нет видов на миллион долларов. Но сейчас у меня был именно такой вид, с самой неожиданной точки – город лежал как на ладони, и только через минуту я осознала: уже наступила ночь, а этот залитый серебряным светом пейзаж – и есть то, что на земле называется темнотой.
Дейзи села, свесив ноги с бетонного края. Я села с другой стороны ручейка, и мы вместе долго смотрели на картину, которая нам открылась.
В тот вечер мы «вышли на луг». Мы говорили о колледже, поцелуях, религии, искусстве, и я не чувствовала, будто смотрю про себя какой-то фильм. Я была участницей разговора. Слушала Дейзи и знала, что она слушает меня.
– Интересно, тоннель достроят когда-нибудь? – спросила Дейзи.
– Надеюсь, что нет. Я, конечно, всеми руками за чистую воду, но хочется сюда прийти лет через десять или двадцать. Вместо встречи выпускников.
С тобой, хотела добавить я.
– Да, – ответила она. – Пусть бежит наш грязный ручей, потому что из этого тоннеля потрясающий вид. Спасибо вам, Рассел Пикет, за взяточничество и некомпетентность.
– Ручей бежит, – прошептала я. – Погоди, а где он начинается? Где его устье?
– Устье – где река заканчивается. Оно здесь, – ответила Дейзи.
Теперь она тоже догадалась.
– Устье, уста. Черт возьми, Холмси. Мы во рту бегуна!
Я встала. Почему-то казалось, что Пикет сейчас появится за спиной и столкнет нас в реку.
– А вот сейчас уже страшновато, – сказала я.
– Что будем делать?
– Ничего. Вернемся на вечеринку, пообщаемся с модными художниками и поедем домой к назначенному часу.
Я пошла обратно, к далекой музыке.
– Расскажу Дэвису. Он должен знать. Пусть решает сам, говорить ли Ноа. А больше никому ни слова.
– Хорошо, – сказала Дейзи, догнав меня. – Получается, он здесь прямо сейчас?
– Не знаю. Не наше дело.
– Ты права. Но как можно оставаться здесь так долго?
У меня была мысль на этот счет, но я ничего не сказала.
– Господи, эта вонь… – произнесла Дейзи и умолкла, не закончив.
Ты надеешься, что разгадка подарит тебе финал. Петля замкнется, разум обретет утешение и покой. Но так не бывает. Правда – всегда разочарование. Пока мы бродили по галерее в поисках Майкла, я так и не почувствовала, будто нашла в себе последнюю матрешку из одного кусочка дерева. Ничего подобного. Положение не исправилось. Все было так, как сказал зоолог о науке: ты не получаешь ответов. Только новые, более сложные вопросы.
Наконец мы обнаружили Майкла – он стоял напротив своей картины, прислонившись к стене, и разговаривал с двумя женщинами. Дейзи взяла его за руку.
– Мне ужасно жаль прерывать вашу беседу, – сказала она, – но знаменитого художника ждут дома.
Майкл рассмеялся. Мы втроем вышли из тоннеля на посеребренную светом парковку и сели в машину. Я закрыла дверь, и тут он произнес:
– Лучший вечер в моей жизни. Спасибо, что пришли. Боже, такого со мной никогда еще не случалось. Я ведь могу стать художником, настоящим. Было так… так здорово. А вам понравилось?
– Расскажи, как все прошло, – попросила вместо ответа Дейзи.
Когда я вернулась, мама пила на кухне чай.
– Чем от тебя так пахнет? – спросила она.
– Канализацией, потом, плесенью – всем сразу.
– Я за тебя волнуюсь, Аза. Мне кажется, ты теряешь связь с реальностью.
– Нет. Я просто устала.
– Нам нужно поговорить.
– О чем?
– О том, где ты была, что делала и с кем. О твоей жизни.
И я рассказала ей все. Как поехали на выставку, как вместе с Дейзи добрались до конца недостроенного тоннеля, как вышли на луг и как я догадалась, что такое рот бегуна. И про то, что Рассел Пикет, наверное, где-то там, внизу, и про ужасную вонь.
– Ты скажешь Дэвису? – поинтересовалась мама.
– Да.
– Но не полиции?
– Нет. Если они найдут в подземелье труп, Дэвис и Ноа лишатся дома. Все достанется туатаре.
– Какой-какой таре?
– Туатаре. Она похожа на ящерицу, но не ящерица. Это потомок динозавров. Они живут сто пятьдесят лет, и Пикет завещал все туатаре, которую у себя держит. Дом, компанию, все.
– Богатство сводит с ума, – произнесла мама. – Ты думаешь, что тратишь деньги, а на самом деле – деньги тратят тебя. – Она взглянула на свою кружку с чаем, потом снова на меня. – Но так происходит только, если ты поклоняешься деньгам. Ты служишь тому, что считаешь своим божеством.
– Поэтому будем осторожнее с выбором божеств, – ответила я.
Мама улыбнулась и прогнала меня в душ. Стоя под льющейся водой, я представляла, чему буду поклоняться, когда стану старше, и как это изменит сюжетную линию моей жизни. Я пока еще была в самом начале. Я могла стать кем угодно.
Глава 23
На следующее утро, в субботу, я проснулась бодрой и полной сил. В окно стучали заледеневшие капли. Зимой в Индианаполисе редко выпадает красивый снег, по которому можно кататься на лыжах и санках. Обычно нам достаются снежная крупа, ледяная морось и ветер.
Было не так уж холодно, где-то плюс два, но очень ветрено. Я встала, оделась, съела хлопья с молоком, выпила таблетку и немного посмотрела с мамой телевизор. Все утро я оттягивала неизбежное – доставала телефон, начинала писать, прятала его. Доставала снова, но нет. Еще не время. Каждый момент казался неподходящим. Хотя, конечно же, подходящих моментов не бывает.
Помню, когда папа умер, для меня поначалу это было и правдой, и неправдой одновременно. Даже много недель спустя я могла вернуть его к жизни. Представляла, как он входит, весь потный. Закончил косить лужайку и хочет меня обнять, а я уворачиваюсь – пота я боялась уже тогда.
Или я в своей комнате читаю книгу, лежа на животе, посматриваю на дверь и воображаю, что он сейчас войдет, встанет на колени перед кроватью и поцелует меня в макушку.
А потом стало все труднее вызывать его, вдыхать его запах, чувствовать, как он берет меня на руки. Папа умер быстро, но заняло это годы. На самом деле он все еще умирал, а значит, наверное, был все еще жив.
Люди всегда говорят, что между воображением и памятью существует четкая грань, но ее нет. По крайней мере, для меня. Я помню, что я представляю, и представляю, что помню.
В полдень я наконец решилась написать Дэвису: Надо поговорить. Можешь заехать ко мне сегодня?
Он ответил: Некому присмотреть за Ноа. Заедешь сама?
