Он предпочел пропустить это мимо ушей. На ней было кольцо, подаренное в день помолвки. Если они будут вести себя так, как того требует их положение, все остальное устроится само собой. Все станет по-прежнему. Пока никто за ними не пришел. Держась за руки, они медленно подвигались к стойке с контролером.
— Ты сообщил родителям? — сказала она.
— О чем?
— О нашей помолвке, конечно.
Он собирался. Хотел написать им на следующий день после вечеринки.
— Скажу, когда приеду домой.
Сначала ему надо будет снова поверить в это самому. Вернуться к тому моменту, когда они поднимались после ужина в ее квартиру, или к тому, когда ее слова достигали его точно серебряные капельки, падавшие в замедленном темпе, прежде чем он мог уловить их смысл.
— Ты подала заявление об уходе? — спросил он.
Ее смех, казалось, прикрывал легкое замешательство.
— Да, и майор был очень недоволен. Кто теперь будет варить мне яйца? Кому я доверю нарезку солдатиков?
Они посмеялись. Как всякая молодая пара, они шутили, потому что им предстояло расставание.
— Знаешь, — сказала она, — он пытался меня отговорить.
— А ты что?
Она пошевелила в воздухе пальцем с обручальным кольцом. Потом сказала с шаловливой серьезностью:
— Я обещала ему подумать.
Они приблизились к стойке только спустя полчаса. Они были уже рядом с ней и все еще держались за руки. После паузы он сказал:
— Не понимаю, почему мы до сих пор ничего не услышали.
— Значит, и не услышим, — немедленно откликнулась она.
Опять наступило молчание. Контроль проходила семья беженцев со всеми их коробками и узлами. Мария сказала:
— Что ты собираешься делать? Где жить?
— Не знаю, — ответил он голосом киногероя. — У тебя или у меня.
Она громко рассмеялась. В ее поведении сквозило что-то неуправляемое. Британский чиновник, проверяющий документы, поднял глаза. Мария была чересчур свободна, почти развязна в своих движениях — возможно, от радости. Французы давно перестали говорить друг с другом. Леонард не знал отчего — может быть, оттого, что все они наблюдали за ней. Поднимая чемоданы на весы, он думал, что действительно любит ее. Они оказались легкими — оба вместе не потянули и тридцати пяти фунтов. Когда его билет был зарегистрирован, они с Марией прошли в кафетерий. Здесь тоже была очередь, и занимать ее уже не имело смысла. Осталось всего минут десять.
Они сели за пластиковый столик, заставленный грязными чашками из-под чая и тарелками со следами желтого крема, которые кто-то использовал как пепельницы. Она придвинула стул поближе к нему, взяла его под руку и прислонилась головой к его плечу.
— Не забывай, что я люблю тебя, — сказала она. — Мы сделали то, что должны были сделать, и теперь все будет хорошо.
Всякий раз, когда она говорила, что все будет хорошо, ему становилось не по себе. Так можно было накликать беду. Однако он сказал:
— Я тоже тебя люблю.
Объявили его рейс.
Она дошла с ним до газетного прилавка, и он купил «Дейли экспресс», прилетевшую сюда сегодня утром. Они остановились у барьера.
— Я приеду в Лондон, — сказала она. — Там обо всем и поговорим. Здесь слишком много…
Он понимал, что она имеет в виду. Они поцеловались, хотя это лишь отдаленно напоминало их прежние поцелуи. Он поцеловал ее прекрасный лоб. Пора было идти. Она взяла его руку и отпустила не сразу.
— О господи, Леонард, — воскликнула она. — Если бы я только могла сказать тебе. Но все хорошо. Правда.
Опять это. Проход охраняли трое дежурных из военной полиции, которые отвернулись, когда он поцеловал ее в последний раз.
— Я выйду наверх и помашу тебе, — сказала она и торопливо ушла.
Пассажиры должны были пересечь ярдов пятьдесят летного поля. Едва покинув здание аэропорта, он оглянулся. Она уже выбралась на плоскую крышу наверху была площадка для провожающих, и Мария стояла там, перегнувшись через парапет. Увидев его, она исполнила веселый маленький танец и послала ему поцелуй. Французы завистливо посмотрели на него, проходя мимо. Он махнул ей и двинулся к самолету. Вторично он обернулся только у трапа. Его правая рука уже пошла вверх, чтобы помахать. Около нее стоял человек, мужчина с бородой. Это был Гласс. Его рука лежала у Марии на плече. А может, он обнимал ее за плечи? Они дружно помахали ему, точно родители отбывающему ребенку. Мария опять послала ему поцелуй, она осмелилась повторить этот прощальный жест. Гласс что-то говорил ей, она улыбнулась, и они помахали снова.
Он уронил руку и быстро поднялся в самолет. Его место было у окна, со стороны здания аэропорта. Он занялся ремнем, стараясь не глядеть туда. Удержаться было невозможно. Они словно знали, какое из маленьких круглых окошек его. Они смотрели прямо на него и махали, продлевая это оскорбительное прощание. Он отвернулся. Взял газету, раскрыл ее и попытался читать. Его жег стыд. Скорей бы они взлетели. Ей надо было все сказать ему сейчас, прямо в глаза, но она решила избежать сцены. До чего унизительно. Он покраснел и сделал вид, что читает. Потом и вправду начал читать. Статья была о «Хлопушнике» Крэббе, военном водолазе-разведчике, который шпионил за линейным кораблем русских, стоявшим в Портсмутской гавани. Обезглавленное тело Крэбба было выловлено из воды рыбаками. Хрущев сделал резкое заявление, что-то ожидалось сегодня в Палате общин. Пропеллеры слились в круг. Наземная бригада спешила прочь. Когда самолет тронулся с места, Леонард кинул в окно последний взгляд. Они стояли бок о бок. Наверное, она не могла толком разглядеть его лица, потому что начала поднимать руку, чтобы помахать, но тут же опустила.
И вскоре он окончательно потерял ее из виду.
Эпилог
В июне 1987 года Леонард Марнем, владелец небольшой компании по производству деталей для слуховых аппаратов, вернулся в Берлин. Чтобы привыкнуть к отсутствию развалин, ему хватило одной поездки на такси от аэропорта Тегель до гостиницы. Стало больше людей и зелени, пропали трамваи. Вскоре эти явные контрасты поблекли и город стал похож на все прочие европейские центры, где приходится бывать деловым людям. Его доминантой было уличное движение.
Едва расплатившись с водителем, он понял, что напрасно решил остановиться на Курфюрстендамм. В Англии он не удержался от соблазна продемонстрировать секретарше свои познания и назвать конкретное место. «Отель-ам-Цоо» был единственным, который ему удалось вспомнить. Теперь к его фасаду добавилась прозрачная наклонная пристройка. Внутри, по расписанной фресками стене, ехал стеклянный лифт. В номере Леонард распаковал сумку, запил водой сердечную таблетку и вышел прогуляться.
Гулять оказалось непросто, улицы кишели людьми. Он ориентировался по Gedachtniskirche
[45] и безо-
