— Простите, что подняла такой шум и побеспокоила вас дома. Это наше личное дело, вот и все. Мы разберемся сами. — Она отняла руки от лица. Нагнулась за сумочкой. Знакомый предмет в руках точно добавил ей уверенности. Она заговорила мимо Блейка, хотя и не совсем в адрес Леонарда: — Я зайду в квартиру.
Леонард вынул ключ и обошел спасителя Марии, чтобы открыть дверь. Потом дотянулся до внутреннего выключателя и зажег свет в прихожей.
Блейк не двинулся с места. Он еще не был удовлетворен.
— Я могу вызвать вам такси. Можете посидеть со мной и моей женой, пока за вами не приедут.
Мария переступила порог и обернулась поблагодарить его.
— Вы очень добры. Но все в порядке. Спасибо, — Она уверенным шагом пересекла прихожую квартиры, где никогда прежде не бывала, вошла в ванную и затворила за собой дверь.
Блейк стоял у лестницы, засунув руки в карманы. Леонард чувствовал себя слишком уязвимым и был слишком раздражен вмешательством соседа, чтобы предлагать дальнейшие объяснения. Он нерешительно стоял около двери, дожидаясь, пока уйдет Блейк. Тот сказал:
— Обычно женщины кричат так, когда боятся, что их изнасилуют.
Нелепый апломб этого заявления предполагал элегантную ответную колкость. Леонард глубоко задумался на несколько секунд. Он был ошибочно принят за насильника, но ему мешало соображение, что он и впрямь чуть не стал им. Наконец он сказал:
— Это не тот случай.
Блейк скептически пожал плечами и направился по лестнице вниз. В дальнейшем, встречаясь около лифта, оба они неизменно хранили холодное молчание.
Мария заперлась в ванной и сполоснула лицо. Потом опустила крышку унитаза и села на нее. Она была удивлена собственным криком. Всерьез она не верила, что Леонард снова хотел напасть на нее. Его неуклюжие, искренние извинения служили достаточной гарантией ее безопасности. Но внезапная темнота и его неслышное приближение, связанные с этим возможности и ассоциации — вот что оказалось для нее чересчур. Хрупкое равновесие, которого она достигла за три недели пребывания в загроможденной мебелью квартире родителей в Панкове, нарушилось, как только Леонард прикоснулся к ней. Это было похоже на помешательство — этот страх, что кто-то, притворяющийся ее поклонником, захочет причинить ей вред. Или что злодейство, которое она едва себе представляла, примет обманчивое обличье любовной ласки. Случающиеся время от времени нападения Отто, хотя и страшные, никогда не вызывали у нее подобного тошнотворного ужаса. Его буйство было проявлением злости, направленной на весь мир, и пьяного бессилия. Он хотел причинять ей боль и вместе с тем обладать ею. Он хотел бы запугивать ее, не беря у нее денег. Он не хотел проникнуть к ней в душу, не просил ее довериться ему.
Дрожь в ее руках и ногах улеглась. Она сознавала всю нелепость своего поведения. Этот сосед будет ее презирать. В Панкове она постепенно пришла к выводу, что Леонард не был жесток или злонамерен и что его поступок объясняется простой детской глупостью. Он жил такой интенсивной внутренней жизнью, что почти не отдавал себе отчета в том, как его действия воспринимаются другими. Этого благосклонного заключения она достигла после гораздо более жестких оценок и данных себе решительных обещаний никогда больше с ним не видеться. Теперь — об этом говорил тот крик в темноте — ее инстинкты, похоже, взяли верх над снисходительностью. Если она уже не способна доверять ему, пусть ее недоверие и носит иррациональный характер, что она тогда делает в его ванной? Почему было не принять предложение соседа насчет такси? Ее до сих пор тянуло к Леонарду, она поняла это в Панкове. Но что думать о человеке, который подбирается к вам в темноте, чтобы извиниться за попытку изнасилования?
Через десять минут, прежде чем выйти из ванной, Мария решила еще раз поговорить с Леонардом и посмотреть, что из этого получится. Она не знала, как себя поведет. Плащ был на ней, по-прежнему застегнутый. Леонард ждал в гостиной. Верхний свет горел, вдобавок были зажжены армейский торшер и настольные лампы. Он стоял посреди комнаты и показался ей похожим на мальчишку, которого только что высекли. Жестом он пригласил ее сесть. Мария качнула головой. Кто-то должен был заговорить первым.
Мария не видела причины начинать самой, а Леонард боялся сделать новую ошибку. Она прошла чуть дальше в комнату, а он отодвинулся на пару шагов, бессознательно уступая ей побольше пространства и света.
У Леонарда в уме сложились общие контуры речи, но он не был уверен в том, что она будет принята благосклонно. Если бы Мария освободила его от необходимости давать очередные объяснения, развернувшись и хлопнув за собой дверью, он вздохнул бы с облегчением, по крайней мере сначала. Один он в каком-то смысле переставал существовать. Но здесь, сейчас он должен был взять ситуацию в свои руки и ничего не испортить. Мария выжидательно смотрела на него. Она давала ему вторую попытку. Ее глаза блестели. Он подумал, уж не плакала ли она в ванной.
— Я не хотел напугать тебя, — сказал он. Это прозвучало осторожно, почти как вопрос. Но она еще не готова была ответить ему. За все это время она не сказала ему ни единого слова. Она говорила только с Блейком. — Я не собирался… ничего делать. Я только хотел…
Все это выглядело неубедительно. Он смешался. Подойти в темноте поближе и взять ее за руку, больше он ничего не хотел, добиться ясности старым испытанным способом, прикосновением. Он безотчетно отождествлял укрытие с безопасностью. Он не мог сказать ей, он едва ли понимал это сам, но случайная темнота на лестничной клетке была неотличима от мрака под одеялами в самую холодную неделю зимы, от той привычной атмосферы, когда все было новым. Бугорок мозоли на пальце ее ноги, родинка с двумя волосками, крохотные ямки на мочках ушей. Если она уйдет, что ему делать со всеми этими воспоминаниями любви, этими невыносимыми мелочами? Если ее не будет с ним, как он один выдержит все это знание о ней? Сила этих мыслей породила слова, они пришли легко, как дыхание. «Я люблю тебя», — сказал он, а потом сказал это снова и повторил по-немецки, пока эта фраза не очистилась от всякой неловкости, от глуповатого, коробящего оттенка, пока она не зазвучала свободно и чисто, как если бы никто не произносил ее раньше ни в жизни, ни в кино.
Потом он сказал ей, как плохо ему было без нее, как он думал о ней, как счастлив он был, пока она не ушла, как счастливы были, казалось ему, они оба, как она дорога ему и прекрасна и каким дураком, каким грубым, себялюбивым идиотом надо было быть, чтобы напугать ее. Он никогда еще не говорил так много за один раз. В паузах, подыскивая непривычные, откровенные слова, он поправлял на переносице очки или снимал их, близоруко оглядывал и надевал снова. Его рост словно работал против него. Он сел бы, если бы села она.
Было почти невыносимо смотреть, как изливает душу этот робкий, неуклюжий англичанин, столь мало понимающий в собственных чувствах. Так вели себя обвиняемые на показательных процессах в России. Мария остановила бы его, но она была заворожена, как однажды в детстве, когда отец снял с радиоприемника заднюю крышку и показал ей лампы и подвижные металлические пластинки, благодаря которым они слышат человеческие голоса. Она еще не совсем избавилась от страха, хотя он отступал с каждым новым сбивчивым признанием. И она слушала, не выдавая себя ничем, как Леонард опять и опять говорит ей, что он не понимает, какой бес в него вселился, что он не хотел обидеть ее и что это никогда, никогда больше не повторится.
